Вадим досадливо отвернулся, а Верблюд встал и заявил:
— У тебя, Петров, впереди вечер и еще ночь. Постарайся придумать что-нибудь правдоподобное ради своей же пользы. Чтобы потом люди при твоем имени не плевались.
— Да уж, вы постарайтесь, — поддержал Хмурый Верблюда, но уже мягче. — Порой о чем-нибудь забываешь, о чем-нибудь очень существенном, очень важном. О том, например, что стрелок ты пока неважнецкий и попасть в сердце для тебя проблема, потому что ты точно не знаешь, где оно находится.
Верблюд покосился на Хмурого, но тот продолжал как ни в чем не бывало.
— Или же о том, что в тумане, не видя человека, выстрелить ему прямо в грудь невозможно. И как бы ты ни был силен, тебе ни за что не одолеть обладателя черного пояса Велибекова. Ну и так далее. И еще, Петров, не вздумайте сотворить с собой какую-нибудь глупость. Бывает, знаете ли, у некоторых желание выкинуть ночью, особенно под утро, этакий фортель: а вот, мол, я вас, дураков, оставлю с носом. Поберегите свое доброе имя.
— Доброе! — фыркнул Верблюд, закипая. — Вы бы еще, товарищ подполковник, его к ордену представили.
— Спокойно, капитан, спокойно, — одернул Верблюда Хмурый. — Нагнали тут страхов на парня, а завтра следственный эксперимент. Он и наговорит невесть что с перепугу-то.
— Может, и так, — процедил Верблюд.
Пообещав завтра приехать в девять, они ушли, а Вадим стал думать, какая же все-таки сволочь этот капитан и какой хороший человек этот подполковник, даром что хмурый. Взял да подсказал, о чем говорить. А ведь действительно: не умел он так стрелять, да еще из автомата — что ни выстрел, то в сердце. Есть, в конце концов, результаты зачетных стрельб, где прямо сказано, что рядовой Петров стреляет на четверку. Правда, там на дальность, по фигуре, а тут ребята стояли рядом. Но все равно ведь на четверку же, не на пятерку. В общем, надо хорошенечко обдумать, что сказать, а то этот Верблюд прицепится к словам — нипочем не отцепишься. Нет, ну сволочь. Чтобы, говорит, потом люди не плевались. Скотина. А Завехрищев какая скотина!
Вадим вдруг замер, пораженный догадкой. Разыграли, подумал он, уверенный, что попал в точку. Верблюд специально играл поганца, а Хмурый благородного, чтобы он, Вадим, верил Хмурому, как папе родному. Один запугивает, другой подставляет жилетку: поплачь, сынок, порыдай, избави свою душу от наболевшего. И действительно, стоит только поверить, и расскажешь все от «а» до «я».
А уже потом, когда они из тебя все вытрясут, все, все, можно и в расход. Либо в кутузку лет на пятнадцать.
Для доброго имени в этом деле как-то не оставалось места.
Не спалось. Приперли, гады, к стенке. Вадим крутил и так и этак, пытаясь объехать в будущих показаниях скользкие моменты, но нет, ничего не получалось. В показаниях этих была масса дыр, и из каждой дыры торчали рогатенькие, а там, где рогатенькие, логики не жди. То есть всему, что произошло, никакого реального объяснения нет и быть не может. В частностях можно отбрехаться, но в целом — хм, хм, хм. Взять Велибекова. Да, против него как у Вадима, так и у Завехрищева кишка была тонка, но тем не менее драка-то произошла. Почему завязалась драка? Не могла же она начаться просто так. И потом, умелый боец Велибеков погиб, а ты, Петров, почему-то остался жив. Это не я, товарищ Верблюд, это комбинезоны, товарищ Верблюд. Ах, комбинезоны! С презрительной усмешкой: ах, комбинезоны! Дальше про меткость. Действительно, попасть каждому бойцу точно в сердце, тем более из автомата, невозможно, но какого черта была открыта стрельба? И так по каждому конкретному случаю. Нет, не отбрехаться. Кинул вроде бы Хмурый спасательный круг, а он оказался набит песком.
«Интересно, какую мы дозу хватанули? — подумал Вадим. — А то, может, и нечего волноваться».
Оно, когда лежишь, вроде бы ничего, так, кольнет где-нибудь, но это и по-здоровому бывало, вот только когда встаешь с кровати, начинаешь понимать, что дело-то, ребятки, аховое, она, эта болезнь с красивым названием, высасывает силы по капельке, а боль — ну что боль, лекарства эту боль снимают почти начисто, и поэтому совсем незаметно, как болезнь высасывает жизнь.
А вдруг с болезнью обойдется? Бывает же, говорят, что обходится. Тогда сидеть на нарах, если только не присудят вышку. Такое, говорят, тоже бывает. В общем, перспективка.
Нет, решительно не спалось, да тут еще луна эта, дурында круглая.
Прошаркал в сортир Завехрищев, долго там оставался, потом вышел в коридор и начал бубнить о чем-то с вахтенной медсестрой. Сегодня опять дежурила эта комодоподобная бабища.
Наговорившись вдосталь, он поплелся к себе, хотя нет, не к себе. Шмыгающие его шаги приближались, шмыг да шмыг, и вот он тихо приотворил дверь и просунул в нее свою круглую, коротко стриженную голову.
— Вадька, спишь? — спросил Завехрищев свистящим шепотом, хотя в округе народу было ноль целых ноль десятых и он никого не мог разбудить.
«Значит, кому-то шиш, а кому-то все можно», — с некоторой обидой подумал Вадим и пробурчал:
— Входи уж, Иудушка.
Завехрищев продефилировал к стулу, на котором давеча сидел Верблюд, плюхнулся на него всей массой, так что стул взвизгнул, и сказал:
— Утром повезут на натуру, так что надо бы столковаться. Завехрищев сидел лицом к окну, и Вадим видел, как тот осунулся, даже постарел, бедняга. Может, в этом был виноват лунный свет, может — щетина, но физиономия у него казалась уже не такой налитой.
— Ты, Петров, не косись так, не сверкай зенками-то, а то страшно до смерти, — сказал Завехрищев. — Ну хочешь, дай мне по морде, если от этого станет легче. Что им врать-то, когда они фактами припирают? В этом мужике твои пули? Твои. На себя, что ли, брать?
— А про Грабова почему не сказал? — зловеще спросил Вадим.
— Чтобы в дураках остаться? Нет, Петров, Грабов — это твоя заноза. Я сказал, что ничего не видел.
— Но ведь видел же, — сказал Вадим. — Сам же говорил, что я с тебя пылинки должен сдувать.
— Ну дай мне в харю. — Завехрищев нагнулся к кровати. — Сдрейфил я перед этим капитаном. Гад я, Петров, каюсь, но сделанного не воротишь.
— Что это не воротишь? — сказал Вадим хладнокровно. — Именно что воротишь. Я тут крутил мозгами-то и понял, что надо говорить, как было, иначе вконец изоврешься.
Завехришев сел, выпрямился и стал слушать, склонив голову набок.
— Главное — себя не выгораживать, потому что обязательно соврешь, — продолжал Вадим. — И получится, один в лес, другой по дрова. Разнотык. Кроме того, учти, на селивановском автомате есть и твои отпечатки.
— Черт! — сказал Завехрищев.
— Так что ты тоже на крючке, — воскликнул Вадим.
— Ничего не соображаю, — признался Завехрищев. — Башка будто ватой набита и все время гудит.
Он встал.
— Да, — сказал он. — Никак не пойму — зачем ты этого мужика-то порешил?
— Затем, что иначе бы мы оттуда никогда в жизни не выбрались, — ответил Вадим.
— Так, значит, благое дело? — пробормотал Завехрищев, уходя. — Радетель, значит? — Он вдруг остановился и сказал: — Выходит, кое-как ускреблись, а завтра опять туда же, в это болото? Не хочу, устал.
— Ладно, — сказал Вадим, — уговорил. Подставляй харю.
Глава 6. СЛЕДСТВЕННЫЙ ЭКСПЕРИМЕНТ
Наверняка во время утренней процедуры им что-то вкололи: голова посвежела, тело обрело былую крепость, появился аппетит. Вадим с Завехрищевым, каждый в своей палате, умяли по два завтрака, после чего, облачившись в тренировочные костюмы, полные сил и энергии, стали ждать девяти часов. Тумбы уже не было, на вахте сидела новенькая медсестра с быстрыми черными глазами, лицом перетренированного марафонца и выправкой кадрового офицера. Какая-нибудь лейтенантша внутренних войск либо — вот это, пожалуй, вернее — службы безопасности. Из той организации, что и Хмурый с Верблюдом. Главная задача — не дать подследственным договориться, снюхаться, так сказать, прийти к консенсусу в деле противодействия следствию. Поздно, товарищи, уже снюхались.