- Грубой пацан. С нами был все время, грамоте знает, разумный пацан, не симулянт, сразу видно...
Колька на собрании держится с достоинством. Он сидит на камне и веточкой похлопывает по голой пятке, то и дело поправляя на голове выцветший измятый картуз.
- А не сорвешься?
- У вас хорошие ребята, не сорвусь...
Приняли и немедленно зачислили в третий взвод. Мне оставалось позвать Ваську, командиру взвода:
- Отведи, пусть Николай Флорович посмотрит, выкупайте и к парикмахеру, вот деньги...
- Есть, а костюмы?
- Трусики у нас найдутся и парусовки, а без парадного обойдется, да он в строй все равно еще не годится.
- Есть, - сказал Камардинов, беря пацана за плечо. - Ну, идем к... а вот и он. Колька, вот тебе работа, а то жалко на тебя смотреть...
Вершнев остановился и в пол-оборота на Ваську:
- Сколько р-р-раз тебе г-г-говорил, не К-к-колька, не К-к-колька...
- Извиняюсь, Николай Флорович...
- Ну, хоть К-к-коля, а то ч-ч-черт з-з-знает...
- Да брось, Колечка, Коленька, осмотри вот пацана новенького, нет ли у него, знаешь, чего такого...
У Кольки Вершнева "кабинет" за штабной палаткой: шкафик со всякой ерундой медицинской, небольшая скамейка, умывальник. Но лечить Кольке некого, и он принужден пробавлять всякой профилактикой: проверяет фрукты, гоняет пацанов за уборкой, придирается к постелям, пытается ограничит купание, а самое важное - мертвый час. Коммунары признают его авторитет, но купание ограничивать и не думают, фрукты лопают немытые, а против мертвого часа уже не возражают. Впрочем, и сам Колька не всегда строго соблюдает капризы науки.
Утром он подходит к Дидоренко и почти плачет:
- Сколько раз я г-г-говорил, что же мне, ж-ж-жаловаться? Никакого внимания, это ч-ч-черт его з-з-знает...
Мы сидим над морем, и вокруг нас, как полагается, ребята.
- Ну, чего ты? Что случилось?
- Опять немытые г-г-груши раздали, сколько я г-говорил?
- Ах, черт, - улыбается Дидоренко виновато, вскакивает, направляется к штабной палатке. Нам слышно, как он разделывает хозкомиссию:
- Душа с вас вон, я вам сколько раз говорил. Опять Колька ругается. Груши мыть перед раздачей если вам лень, так скажите мне, я помою.
- Да на черта их мыть, - оправдывается голос Кравченко, - що воны з базару, чы як? Яка там зараза? Грушы з саду, якого йому нужно биса, тому Кольке. Понимаешь, ничого робыть - груши мый...
Колька, удовлетворенный, скрывается в своем "кабинете". Но через полчаса в лагере гомерический хохот. Слышу голоса Кравченко, Дорохова, Ефименко, Дидоренко, всей хозкомиссии и самого Вершнева. Его тащат ко мне, а он упирается, покрасневший, как пацан, но не смеяться не может. В руках у него начатая груша.
- Ось дывится: доктор, а груши исть не помывши - прямо з ящыка...
Колька крутит головой и оправдывается:
- Т-т-тебе к-к-какое дело. Я, может, п-п-попробовать хочу: в-в-вредно или не в-в-вредно?
- Наложить на него два наряда, наложить, Антон Семенович.
Я шутя говорю:
- Конечно, два наряда.
- Есть, - салютует Колька недоеденной грушей и вырывается из объятий хозкомиссии.
Дня через два я вижу Кольку с метлой у клубной палатки.
- Что ты здесь делаешь?
- Два наряда за ним, - серьезно говорит командир Красная.
- Это з-за два наряда с-с-считается? - спрашивает Колька придирчиво.... . . . . . . . . . . . . . . . . . .
21. В ХАРЬКОВ
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
все, что поддается стирке, снова воскресла маршрутная комиссия, хлопотала о вагонах для отправки палаток в Харьков, а пароходных билетах.
30 августа на море начались бури, пришлось прекратить купание, в Сочи не заходил не один пароход. 2 сентября мы свернули лагерь и погрузили его в товарные вагоны. Половину вагона отвели для Мишки и для его провожатого Боярчука. ночевали на открытом воздухе, вспоминали Владикавказ и Военно-Грузинскую. Назавтра был назначен прощальный вечер, а послезавтра выезжать. Сегодня нас чествовали в доме отдыха ТООГПУ, в котором мы наиболее часто бывали. В доме ТООГПУ собралось много гостей из разных санаториев. Коммунаров встретили особенно приветливо, угощали ужином, Хенкиным, выслушали наш концерт. В заключение принесли огромный торт, похожий на вавилонскую башню и разыграли его "на оборону". Долго прибавляли единоличники по трешнице и по пятишнице. Когда набросали к Хенкину в тарелку больше четырехсот рублей, перешли на состязание целыми коллективами. Коммунары дергали меня за рукав и шептали:
- А мы что ж?
Когда я сказал (уже забыл, в каком арифметическом ансамбле) "двести один рубль", коммунары зааплодировали, и никто не решился после нас испытывать счастье. Торт поднесли при звуках туша Леньке Алексюку и уволокли в наш тыл. В тылу мы все задумались:
- Куда же его девать? Делдить на сто пятьдесят частей не годится.
- Отдать оркестру.
- Верно, оркестру.
Волчок, улыбаясь, принял торт, ему только крикнули:
- Алексюка ж не забудьте...
- Не забудем, не бойся.
После вечера принесли торт в лагерь. Музыканты о чем-то совещались, потом вытребовали к себе Левшакова и с прочувственным словом вручили ему торт, а потом схватились за трубы и проиграли туш. Левшаков кланялся и благодарил, говорил, что никогда в жизни не мог ожидать такого большого подарка, что он теперь понимает, какое хорошее влияние оказывает музыка на человеческую душу, что он и в дальнейшем надеется, что ему будут подносить такие торты.
Ребята с блестящими глазами наблюдали за всей этой церемонией. Левшаков кончил, сделал вид, будто он вытирает слезы, и, сгорбившись до самой земли, потащил торт к скамейке. Здесь, вооружившись огромным хлебным ножом, он спросил просто: