"будут давать", вызывающее насмешку коммунаров.
- Видали беспризорного? Ему будут давать. Сколько человек?
- А шо ж... А как по-вашему: подметок нет и верха нет, а спросишь Степана Акимовича, так у него один ответ: а ты заработал? Конешно ж, заработал...
В зале шум улыбок и нетерпения. Всем нужно положить на обе лопатки этого грака.
- Ты еще что придумай! Тебе ничего не понятно! Может, просить пойдем на улицу? Или с производства возьмем? Потерпишь, не большой барин.
- А производство разве его? Какое ему дело до производства!
- Производство казенное...
- И коммуна казенная.
Сопин в таких случаях нарушает все законы демократии и общих собраний. Он сначала протягивает к Корниенко кулак, а потом и сам выходит, выходит почти на середину... Слов он не может найти от возмущения и презрения...
- Вот... вот... вот же... понимаешь, вот ей-ей я его сейчас отлуплю...
Зал заливается - Сопин вдвое меньше Корниенко. Смущенно улыбается и Сопин.
- Ну, чего смеетесь, а что ж тут делать?... Вы ж понимаете...
Общий хохот покрывает его последние слова. Корниенко густо краснеет...
Общее собрание расходилось с хохотом и шутками. Сопина окружала толпа любителей. Многие любили смотреть, как он "парится".
Уходил с собрания и я со сложным чувством восторга перед коммунарами и беспомощности перед их нуждой.
Дело, видите ли, в том, что коммунары уходили с собрания почти голодные. Сплошь и рядом у нас было так мало пищи, что даже самые неутомимые шутники и зубоскалы туже затягивали пояса и старались больше налечь на работу.
- За работой не так есть хочется.
Наши обеды и ужины на глаз были недостаточны для трудящегося человека, а если этот человек еще учится, да еще и растет, и на коньках катается, то совсем плохо. Только обилие в наших полях свежего воздуха да запасы крымские кое-как поддерживали нас на поверхности. Но многие коммунары уже начинали бледнеть, худеть и уставать на производстве.
Это было время неприятное для педагога и еще неприятнее для заведующего коммуной. У нас по неделям не бывало ни копейки...
Служащим тоже задерживали жалованье, и бывали дни, когда и одолжить рубль в коммуне было невозможно.
Капиталы Соломона Борисовича выражались не в рублях, а в кубометрах, тоннах и полуфабрикатах.
Однажды с большим трудом я раздобыл пятьдесят рублей, до зарезу нужных, чтобы завтра оплатить какой-то крайний счет. Возвратился я в коммуну из города и нарвался на неприятность. Временная фельдшерица встретила меня кислым сообщением:
- А у нас Коломийцев заболел...
Фельдшерица в панике показывала мне термометр.
- Сорок... понимаете...
Куда-то позвонили, через час приехал доктор, молодой и нерешительный. Он тоже заразился паникой:
- Надо немедленно отправить в больницу... Знаете, сорок это все-таки...
Вы мне дайте мальчика какого-нибудь, пусть он со мной проедет в город, мы устроим место в больнице, а там вы как-нибудь его отправите...
- В больницу? А может, подождать, знаете, в больнице уход...
- Нет, нет, я не могу отвечать...
Сергей Фролов поехал с доктором в город на его извозчике, а перед отъездом я заплатил этому извозчику шесть рублей, и Вася Камардинов, возвращаясь со мной к парадному входу, улыбаясь и грустно глядя на меня, сказал:
- Вот еще, болеть начинают... Шесть рублей - это деньги... А отчего вы не поторговались?
За всякой работой у себя в кабинете я уже было успокоился, а тут же в кабинете Ленька Алексюк смотрит в окно на дорогу и подымается вдруг на цыпочки:
- О, кто-то едет на машине!..
Кто же может ездить на машине в коммуну? Гости или начальство... Но Ленька кричит удивленно:
- О, смотри, Сережка приехал... на такси приехал...
Смотрю и я в окошко: действительно, Сергей Фролов дает какие-то распоряжения шоферу. Я сразу догадался - Фролов такси нанял, наверное, доктор дал хороший совет...
Сережка вошел в кабинет румяный и довольный...
- Место есть, я привел такси, доктор говорит, недорого и спокойно... А я думал, что на нашей линейке плохо...
- Ну что ж? Иди к фельдшерице... такси... Если так будем болеть, то и жрать скоро нечего будет...
Сережка серьезно сказал:
- Есть.
И удалился.
Через три минуты в рамке той же двери стоит белобрысая, веснушчатая фельдшерица и улыбается радостно:
- А знаете, больной выздоровел...
- Как выздоровел? А температура?
- Температура сейчас почти нормальная...
- А чтоб вас!
Перепуганная фельдшерица уселась на стул и рот открыла от оскорбления... Я даже воротник рубашки расстегнул от обиды.
- Ну, все равно, везите в больницу.
Фельдшерица в недоумении раскрыла глаза и смотрит на меня, как на удава, оторваться не может.
- Так он же здоров...
Каюсь, я потерял всякое уважение к женщине, закричал на нее, загремел стулом:
- Наплевать! Здоров! Все равно везите, черт вас там разберет, здоров или болен. Сейчас у него нормальная, а через час опять температура... Что у меня, наркомфин? Такси будет для вашего удовольствия писать мне счета?
Фельдшерица больше не сидит на стуле и не торчит в рамке двери, она исчезла.
Вышел я на крыльцо. Стоит такси, и ребята с восторгом наблюдают, как "цокают" пятачки за простой машины.
- Ступай, скажи там, чтоб не копались.
Вышел Коломийцев Алешка, веселый и аккуратный. Веселый потому, что такое приятное событие: на такси поедет... Залезла фельдшерица в такси, а за ней юркнул и Алешка и заулыбался в окно:
Я достал из кармана деньги:
- Сколько?
Заплатил двенадцать рублей. Алешка возвратился из города пешком.
5. ДЕЛО ПРИ ВАГРАМЕ И ДРУГИЕ ДЕЛА
Производство Соломона Борисовича было фоном не в переносном смысле, а настоящим физическим фоном. Наш прекрасный дом-дворец глядел на поле, чистенькое, просторное поле. За полем был Харьков. Таким образом, выходило, что публика рассматривает нас из Харькова прямо в упор, и ясно, что на первом плане для нее рисовался наш фасад со всеми коммунами. В представлении этой публики фон должен помещаться на втором плане. Так оно и было. Второй план - это производство Соломона Борисовича, на фоне которого и было все нарисовано. Был еще и третий план. Но поскольку это был обыкновенный молодой лес, следовательно, явление природное, то нам до него никакого дела нет.