Стараясь не прислушиваться к словам странной песни аэда (не то благодарственного, не то издевательского гимна морскому богу), Окиал детально припомнил расположение лабиринта. Нужный ему тупичок, тесно заставленный ржавыми ящиками, был в центре святилища по правому борту, если считать, что треножник стоит на корме. Вдоль короткой стены тупичка лежали рядком ещё четыре ежа, и щели на их верхних гранях были пусты. А в ящиках было полно пластин — но не гладких, как та, что сейчас полетела за борт, а покрытых каплеобразными оловянными выступами. Нащупав крайний от входа ящик, Окиал взял одну из пластин и попытался засунуть в щель. Пластина оказалась слишком велика и не лезла. Он вернул её на место и взял другую. Из соседнего ящика. Тоже не то…
Аэд заливался соловьем, расписывая могущество Посейдона, обремененного многими заботами и обязанностями; и со всеми-то он справляется, и всегда-то он на высоте, и как он великодушен и незлопамятен. Вот видите: только что был туман — и уже нет тумана! Это он, колебатель земли, разогнал его своим златоклыким трезубцем, совершенно случайно задев остриём корму… («Во врать-то! — усмехнулся Окиал, один за другим обшаривая ящики в тупичке святилища и уже не возвращая, а просто выбрасывая неподходящие пластины за борт. — Это, значит, Посейдон туман разгонял. А мне-то дураку, невдомёк было: что там за шевеление. Ну-ну…») А сейчас, завершив свой нелегкий труд, Посейдон сидит в кузнице у Гефеста, вкушая дым вчерашних жертвоприношений, и юная харита — новая жена хромого бога — едва успевает менять на столе перед ним кубки с холодным нектаром: великая жажда мучает Посейдона после вчерашнего пиршества на Олимпе, когда хватил он подряд пять огромных кратер, наполненных лучшим феакийским вином, и сам Дионис отказался повторить этот подвиг, признав своё поражение. Вот почему неверна оказалась рука Посейдона, вот почему отделён от древка златоклыкий трезубец, погнутый могучим ударом о подводные камни. Вот почему торопит Гефест золотого слугу, который вчера поленился нажечь углей для горна и сейчас, весь в оливковом масле от усердия и торопливости, хлопочет в дальнем углу пещеры. Чёрный дым истекает из вершины горы на Лемносе и оседает на волны Эгейского моря: это золотолобый слуга усердно жжёт угли для Гефестова горна.
— А, может быть, хватит? — спросил Посейдон, отдуваясь и отирая с чела проступивший пот. — Работы-то всего ничего, пару раз стукнуть.
— А, может быть, ты сам поработаешь? Вот молот, вот наковальня — возьми да стукни, — огрызнулся Гефест, скептически разглядывая трезубец и пробуя пальцем затупленные острия. — И дёрнул тебя Демодок так шваркнуть об дно!
— Это точно, — сказал Посейдон. — Дёрнул. Демодок. Говорил же я Зевсу: вознесём его на Олимп — и все дела. Так ведь…
— Скорее я соглашусь стать человеком, чем Демодок — богом, — хмыкнул Гефест.
— И станешь, — пригрозил Посейдон. — Вот ещё немного проканителишься — и станешь. И согласия не потребуется…
— Аж лезвия переплелись, — возвысил голос Гефест, делая вид, что не расслышал угрозу. — Это же уметь надо — так шваркнуть… Э, э! Ты куда?
— Схожу посмотрю: может, и правда, уже хватит углей? А если нет, так дам пару раз по шее твоему слуге. Уж больно он у тебя нерасторопен.
— Дельфинами своими командуй! Я в твои дела не суюсь — и ты у меня не хозяйничай. «По шее»… — Гефест непочтительно швырнул трезубец на наковальню и захромал в дальний угол пещеры, а Посейдон, удовлетворенно хохотнув, опять повалился в кресло…
Окиал мотнул головой, отгоняя наваждение. Здорово поёт. Стоит немного забыться — и уже не столько слышны слова, сколько видны закопчённые стены кузницы, мятущиеся по ним тени и отблески от чадящих светильников, дубовая с толстенной медной плитой наковальня и груда инструментов на земляном полу рядом, вызывающая зависть и нетерпеливое — до зуда в руках — желание перебрать, осмотреть, ощупать, разложить в идеальном порядке и начать пользоваться… И нестерпимый жар, исходящий из дальнего угла кузницы, где копошится этот самый… как его… золотолобый, и куда поспешно хромает Гефест, недовольно ворча и на ходу что-то придумывая. И пыльный столб света из устья пещеры, падающий на гладкую поверхность стола, играющий на узорных гранях двудонного кубка, а ловкие нежные руки хариты бесшумно убрали кубок и поставили новый, запотевший от холодной живительной влаги. И сам Посейдон, вальяжно развалившийся в кресле: длинное, чуть обрюзгшее лицо утонченного хама, привыкшего к величальным эпитетам снизу и подобострастно принимающего пинки сверху (а сверху-то никого, кроме Громовержца и его бабы — можно жить!), а ещё прозрачные до пронзительной жути глаза, и белоснежная, тонко шитая золотым узором туника — небрежными складками на груди, и сухая, с обвившейся вокруг запястья золотой змейкой браслета, холёная лапа, которая тянется, тянется, крадётся — и вдруг с торопливой нечаянностью накрывает на кубке испуганные пальцы хариты…