И всё это — в нескольких протяжных и мерных строках гекзаметра! Плюс, конечно, мелодия… «Порвите струны!» Да ведь это же всё равно что… Всё равно что уничтожить инструменты Гефеста! Или, скажем, вырвать из рук Акронея рулевое весло и у него на глазах переломить о колено (эк он взъярился, когда я полоснул по ремням!). Нет уж, пускай поёт. А я просто постараюсь не слушать, потому что… Да сколько же там этих ящиков, и скоро ли я нашарю нужный? С другого конца начать?
Это было правильное решение: уже во втором ящике с другого конца оказалось всего три… нет, четыре пластины. Да, четыре. И четыре ежа рядком — значит, всё правильно. Они. Ну, сейчас что-то будет… Окиал взял одну из четырёх пластин, и она сразу, с лёгким щелчком, встала на место.
И ничего не случилось.
Немного подождав, он снова нажал на выступ, вернул пластину в ящик и взял другую. Лёгкий щелчок, и… Опять ничего. Он вернул на место и эту пластину, и уже собрался взять третью, но, подумав, зарядил один из ежей, стоявших там, в тупичке. Тоже ничего… Может быть, для каждого ежа — своя пластина? Окиал перепробовал оставшиеся три ежа. Гм…
А что вообще должно быть? Может, ничего и не должно быть? Но ведь не просто же так он хлопотал вокруг своего груза, суетился, ощупывал, торопил, вслепую помогал гребцам тащить и привязывать. Что-то должно быть, чего-то он от них ждёт…
Может быть, не сразу, может быть, необходимо время?
Окиал рассовал все четыре пластины по щелям ежей, оставив незаряженным один в тупичке святилища, и стал ждать. Чего именно — об этом он старался не думать, чтобы не помешать естественному ходу событий. Это было самое трудное — не думать; никакие тренировки не помогают отключить воображение, когда ждешь неизвестного. И, чтобы отвлечься, он стал слушать песню.
— Пережёг, балда! — трагическим голосом возопил Гефест. — В переплавку тебя! На ложки!
Посейдон уловил фальшь в голосе мастера, хищно подобрался, и, прекратив шашни с его супругой, устремил свой водянистый до жути прозрачный взор в багровую тьму пещеры. Золотолобый болван стоял навытяжку, недоумённо помигивая рубиновым глазом, а Гефест яростно плевался, топал ногами, сотрясая гору, изо всех сил дул в разбушевавшееся пламя. Огромное чёрное облако, накрывшее Лемнос, веером прочертили огненные полосы разлетавшихся угольков, пламя гудело и взрыкивало в вертикальном канале горы. Солнце померкло, первые хлопья сажи опустились на стол и на белоснежную тунику морского бога.
— Ну вот что, племянничек… — с угрожающей лаской протянул Посейдон. Поднялся, отряхнул сажу с туники (чёрная полоса осталась у него на груди), прихватил с наковальни свой искорёженный золотой трезубец и, заслоняясь от жара ладонью, зашагал в глубь пещеры. — Я вижу, слуга твой мало что смыслит в кузнечном деле. Давай-ка я сам тебе помогу! — Он небрежным жестом руки отстранил Гефеста (а тот неожиданно легко повиновался, не то хмурясь, не то ухмыляясь в бороду) и бросил своё оружие в жар, в гудящее пламя. — Время дорого, — объяснил он, улыбаясь в лицо мастеру. — А здесь мой трезубец раскалится не хуже, чем в горне… Или я чего-нибудь не понимаю?
— Не понимаешь, дядя, — согласился Гефест, сделав заведомо безуспешную попытку выхватить из огня трезубец и тряся обожжёнными пальцами. — Ничего ты не понимаешь в моей работе. Гляди, что натворил! — и он указал на бесформенный пузырящийся комок золота, который, шипя, растекался кляксой по каменным плитам пода. — Теперь новый трезубец ковать — на полдня работы. Только сначала углей нажечь надо…