— Ты что, спятил? В самую глину лезешь…
— Молчи! — сказал Мишка. Он пригнулся к изголовью могилы и, коснувшись губами мокрой земли, всхлипнул.
Сыро было на кладбище, но светло и уютно. И душа Мишки светилась.
— Варя! — неожиданно позвал он. — Ты знаешь, отчего у меня такой сильный голос?
Варя не откликнулась.
— А с того, голубушка, что эти люди всегда рядом со мной. И чем больше я думаю о них, тем сильнее голосом и сердцем. Вот и теперь… Тебе страшно, а мне ничуть… Я как у себя дома, среди родных… Ну, дорогие, прощайте!..
Они вышли на проселочную дорогу и остановились.
— Гляди, — тихо сказала Варя, — «газик» директора к полям покатил. До пристани пешком пойдем или как?
Мишка побежал навстречу машине.
— Михеич! Михеич! Погоди… уезжаю я… Притормози! — Он изо всех сил размахивал кепкой, но директор даже не повернулся в его сторону.
— С чего бы это? — с обидой спросил Мишка. — Что я сделал ему?..
Грустно мужику без гармошки, а гармонисту тоска настоящая. Мишка поклонился уходящему берегу, «беломорину» в зубах покрутил, и пальцы его по перилам трапа, как по кнопкам баянным, забегали. Туда-сюда, а звука-то нет! Только теплоход на одной ноте гудит.
Утро над Северной Двиной разгоралось звонкое, солнечное, а душу Мишке словно пиявка сосала. С грустью смотрел он на белесую гладь реки. Тумана почти не было, и прибрежные валуны, как туши сонных тюленей, проглядывались до горизонта. Впереди теплохода глухо тарахтел ботик, и над его мачтами резвились стаи чаек. Их было так много, что небо над ботиком загоралось белыми сполохами, ослепляло глаза.
— Баян бы щас! Косарей будить да женок напевных! — высказал Мишка думку свою, и как-то смешно ему стало. Вокруг-то уже не свои, не пермогорские едут, а бог знает какие люди. Позыркал он по сторонам, к деду с пестерем подошел.
— Пермогорский?
— Черезковский… — бойко ответил дед.
— А пестерь-то нашенский… Сашка Куликов такие плетет…
— А те че?
— Эх, дедок, где б гармошку достать? Околеваю без нее, руки трясутся…
— Ты че, позастыл?
— Нисколечко… Играть хотца, оттого и трясунок во мне…
— Ниче, отойдет щас… — Дед достал из фуфайки бутылочку, протянул Мишке. — Выпьем чуток, и без гармошки песня слюбится… Открывай!
— Не могу я так, без инструмента…
— А ты пробку внутрь, инструмент ни к чему…
— Ты че, спятил? Я те про гармошку, а ты… — Мишка положил бутылку на пестерь, вгляделся в лица пассажиров. — Мне гармонь нужна, а не сивуха. Эй, паря! — окликнул он веснушчатого матросика. — У тя гармошки не будет? Напрокат… душу скука ест…
Матрос улыбнулся.
— Нема… гитара одна… и та в пробоинах…
Мишка вернулся к дедку.
— Че, неймется без музыки-то?
— Неймется… и гроши есть, а без баяна тоска…
— А ты не горемыкай. — Дедок посмелел. Бутылочки на пестере уже не было. — В Красноборске слазь, там любую гармонь купишь!
Медленно ползли минуты, пока в глубине зеленого берега не показалась деревянная пристань Красноборска. Не шел, а бежал Мишка по сосновым мостовым в районный магазин.
Пустынно было в промтоварном отделе.
— Мне бы гармошку, девушка? — осторожно спросил Мишка, глядя на пустой прилавок.
Девушка улыбнулась.
— Опять гармошку. Беда прямо… Как редкий товар, так спрос на него…
— Редкий?
— Да, редкий. Не удивляйтесь. В первую очередь Дом культуры обслуживаем.
— А ежели инструмент для общественного дела нужен, тогда как?
— В Дом культуры идите… Там любой инструмент есть.
Искать директора Дома культуры не пришлось. Он сидел в маленькой светлой комнатке и что-то писал. Мишка узнал его, решительно вошел в помещение, положил туес на стол.
— Гармонист я, из Пермогорья, — начал он напрямик. — В Москву еду, а гармони нет… Посодействуйте…
— Из Пермогорья?
— Ну да… Парфеновский…
— Мог бы не пояснять… мне за версту видно, что ты наш, сохачевский!
Директор отложил бумаги, нахмурился, подошел к распахнутому окну.
— Смотри, благодать какая… Что ни сосна, то дума, что ни береза — грусть… В Москву-то зачем?
— Учиться решил…
— На кого?
— Петь хочу…
— А здесь что, не дают?
Такого вопроса Мишка не ожидал. Он смутился, прекрасно понимая, что кому другому, а ему жаловаться не на кого. Где только не пел: и на лесоповале, и на сенокосах, и на жатве, и особенно в сказочную пору белых ночей, когда по берегам Двины цвела черемуха, и петь на народных гуляньях было в радость.
Опустил Мишка взлохмаченную голову, нехотя в окно глянул: