— Два месяца, как ушла и не выписалась, а тут плати за нее. Было б здоровье, к начальнику ихнему пошла б…
Ефим все-таки выяснил: работает дочь в ресторане «Центральный» официанткой. Доехать туда можно, как он понял, на этом, который с рогами ходит.
В ресторан Ефим сразу не решился войти. Во-первых, могут не пустить, во-вторых, знал: туда карман широкий нужен да и одежда культурная. А тут — здрасте — приперся Ваня в кирзухах. И дочери неудобно, и самому посмешищем быть неохота. Поотирался в толпе у двери, на которой висела табличка «Мест нет», осмотрелся малость. Один волосатый парень, в тесных штанах, совал этому, который за дверьми стоит, два трояка и рубль. Тот, по всему видать — начальник, не брал. Обтянутый добавил еще рублишко. Начальник взял, ушел куда-то внутрь, вернулся и подал вроде незаметно что-то, завернутое в газетку. Ефим сообразил — водка, и подсчитал про себя: ну, пусть пол-литра стоит пять, ладно, шесть рублей, и то пару рублей лишку. Живут, однако…
В нерешительности и ожидании Ефим прошелся вдоль огромных стеклянных окон. В узкие просветы между шторами видно было плохо: мелькнет погон, часть лица, рука с бокалом, женские волосы… Решил в ресторан не заходить, дождаться закрытия. Потом взволновался: вдруг еще где дверь есть? Или не одна дочь выйдет, а то, может, и не работает здесь вовсе — зря простоишь.
Тут Ефим и совершил поступок, от которого потом коробило: пошел в обувной магазин и купил черные ботинки за двенадцать рублей. В общественном туалете переобулся, брюки водой огладил, подчистил пиджачок, зализал ладошкой волосы и чин-чинарем двинулся к дочери. Как ни жалко сапог, деваться некуда — не переться же в ресторан с кирзой в руках.
Несмотря на обновленный вид, начальник у двери, ответив на просьбу Ефима, что «после семи у всех дочери в ресторане работают», не впускал. Тогда Ефим догадался назвать фамилию и имя дочери. И тот, подозрительно выспросив — откуда? зачем? — разрешил пройти, но при этом заметил для чего-то: «Смотри, чтоб без фокусов».
Стоял несусветный шум. Дочь шла навстречу будто по воде. Она и не она. Городская вся, чужая… Подошла, губами шевелит, улыбнуться силится… Ефим даже взмок.
— Ты, что ли?.. Людка?!
И потом, когда ехали вместе на вокзал за сумкой и шли на ее квартиру, Ефим отделаться не мог от ощущения: чужая, и все тут.
В прихожей Люда попросила отца подождать. Ефим стоял, привыкая к обстановке, собирался с мыслями. За дверью что-то стукнуло, зазвенела посуда. Видно, дочь наводила порядок. Когда вошел, в комнате все-таки было неприбрано: пол грязный, кровать едва прикрыта одеялом, на тумбочке пудра, еще какие-то штуковины и почему-то электробритва.
— Сменщица заболела, работаю каждый день, без выходных, прибраться некогда, — объясняла Люда.
Ефим сел на стул.
— Ты, наверное, голодный?
— Сытее некуда…
Она принялась собирать на стол: мельтешила, нервничала, отцу в глаза не глядела.
Ефим сидел и смотрел на пустые бутылки под кроватью: целая батарея, разных размеров, одна, с краю, недопитая, и рядом с ней несколько стопочек, видно, они-то и зазвенели, когда Ефим в прихожей стоял. У самой стены валялся мужской носок. Этот носок особенно покоробил Ефима.
…Когда Людке было уже лет пять, пришли они с бабкой Настасьей на покос, принесли Ефиму молока, лепешек. Тогда еще колхоз был, косили все вместе, вручную. Закончили ряд, присели перекусить. Откуда-то взялась газета, хлеб, что ли, у кого был завернут. И Люда попросила эту газету почитать. Все засмеялись, а бабка Настасья говорит: «Дайте, дайте». Люда — ну, клоп еще — взяла газету и вслух прочла целую статью. Подивила деревню, а больше других Ефима. Когда научилась? С тех пор и шла слава о Люде как о девочке умной и способной. Она эту славу оправдывала: училась хорошо, в медучилище сразу поступила, другие по нескольку раз ездят…
— Вот что, значит, вышло… — заговорил Ефим из своих дум.
— Что вышло?
— То и вышло… — Ефим помолчал. — В гулянку, значит, ударилась. Та-а-ак… Ну и… сладкая она, гулянка-то? Учиться-то, конешно, тяжельше…
— Да я тут в пять раз больше зарабатываю.
— Видел, как вы зарабатываете… Не в деньгах дело! Не в деньгах!
Ефим хотел сказать что-то верное, нужное, но не мог найти слов, они вертелись на языке и ускользали, и он заговорил обо всем сразу: