Правда, все ожидали, что в честь приезда он устроит пышную гулянку, настраивались крепко выпить, да прогадали — кто приходил, тех потчевал, надо сказать, хорошо, а так чтоб крупной пирушки — не было. Сразил он земляков, одним махом сразил… Сорок тысяч и «Жигули» — за семь лет! Не шутка дело. Людям даже жить расхотелось, убогой своя судьба показалась, неудавшейся. При встречах ему почтительно кивали, провожали взглядами. Молва о Багаеве расползлась по округе, щекотала нервы зареченским жителям.
И можно бы назвать Женьку окончательно счастливым человеком, да вот неуладка: с незапамятных времен мечтал он о машине, во сне ее, как говорится, видел, и что ж — стоит во дворе, садись, езжай… да нельзя. Оказалось, цвета не разбирает — дальтоник. И еще — тридцать пять лет мужику, а не женат.
У Анны, матери Женькиной, невеста на примете была — с ребенком, правда, но молодая, симпатичная и работящая. Собственно, это даже не Анны затея, кто-то из соседей подсказал. А девку уж взяли в оборот: не упусти счастья, не проворонь… Дело оставалось за сватовством.
Приехал как раз Димка, двоюродный Женькин брат. Год назад он закончил институт и работал теперь где-то под Москвой. Заехал к Семену, что было обидно для Анны (ей-то он все-таки родной племянник, а Семену — двоюродный брат), но, узнав, что Женька дома, к вечеру прибежал. Анна и смекнула: позвать еще кое-кого из родни и пригласить Таню, эту самую невесту. Глядишь, в компании сами сойдутся.
Женька стоял, прислонившись плечом к косяку, источая запах одеколона «Шипр». Его темно-синий костюм, поигрывал на свету черными и красноватыми оттенками; белоснежная рубашка с длинными уголками воротничка слепила, как горные снега; шею стягивал, слегка топорщась, зеленый в желтую крапинку галстук.
— Ну, прямо директор! Чем не директор! — говорила Анна, оставляя радостную суету у стола и с упоением глядя на сына.
— Хы-ы, директор… Артист, настоящий артист! — поправил ее Семен, мужик лет пятидесяти, с большим красным носом и глазами навыкате.
— Во где артист-то! Это уж воистину артист! — заговорил дед Василий, указывая на Димкины брюки. — Обтянулся-то… Обтянулся, едри твою! Вывалятся же, Митька. Да холщовые, однако? И-и-и, с заплатами! — громко объявил он и по-доброму засмеялся. — Обеднял, что ли? Дак у меня вон старенькие лежат, без заплат. Иль спецовку Семен принесет. Точь-в-точь такая же…
— Зачем спецовку? — начал серьезно Семен. — Костюм, может, мой оденешь? У меня хороший, бостоновый.
— Какой бостоновый? — недоуменно спросила Анна. — А Наталья говорила, тебе этот… кримпленовый брала.
— Кримпленовый разве он? А кто их разберет! Хороший, короче, за сто тридцать рублей. Иди одень. А то че люди скажут… Инженер, а ходишь, как шармач, — настаивал Семен.
Димка молчал и улыбался.
— Мода… кхы счас такая, — заступился за брата Женька.
При разговоре у него была привычка дергать головой — видно, для большей убедительности, и кхыкать.
Анна снова посмотрела на сына — по телу ее разлилось тепло, хмельным окутало голову. Сколько ждала! Годами ничего не знала о нем. Лишь сны да карты приносили зыбкие, ненадежные вести. Часто, особенно по вечерам, в голову настырно лезли картины его смерти: то замерз, то убит, до мельчайших подробностей представлялось, как гибнет ее сын среди снегов, как зовет людей на помощь, кличет мать, но некому помочь, некому руку протянуть — один в белом поле.
Однажды случилось невероятное. Анна услышала о сыне по радио. Передавали, что Евгений Багаев не только передовой работник, но и человек большого, чуткого сердца. В свободное время любит посидеть около трескучей печки с томиком Пушкина, увлекается шахматами. А потом стали зачитывать письма от Женьки, вроде бы ей, Анне. В письме, прочитанном нараспев чьим-то незнакомым голосом, говорилось, что мороз сковал далекую северную землю, но на сердце у Женьки тепло, потому как глядит он на фотографию, которая всегда стоит перед ним на столе, и видит дорогие материнские черты. Потом, по рассказу Анны, Женька попросил про что-то вспомнить у какого-то Александра, как вроде про блок, и тот же чужой голос стал читать стихи. Стихи были непонятные, совсем не те, что присылал сын: «Ветка сирени упала на грудь, милая мама, меня не забудь». Заканчивалось письмо сообщением, что живет сын среди отличных ребят и долг его — быть здесь, на тревожной и необузданной земле, с молодыми покорителями Севера. «А я бросаю камушки с крутого бережка», — запел неожиданно репродуктор.
Анна, конечно, понимала: кто-то там присочинил ради красоты кое-что к Женькиному письму. Ну и бог с ним. Важно — получила весточку от сына, жив он и здоров.