— У него не рука, у него рычаг, шатун паровозный.
Стал звать в секцию. Петюнчик отказывался:
— Зачем это надо?
— Чемпионом станешь. Слава и восхищение вокруг. В любой институт, если захочешь, свободно поступишь. Надо — квартиру сделают.
— Займись, Петя, спортом, обязательно займись, — присоединялся к Димкиному совету еще кто-то.
— Да ну, зачем? — твердил Петя и все переминался с ноги на ногу, водил плечами. Не мог совладать с рвущейся наружу силушкой, тесно ей было.
Вдруг понадобились дрова для костра. Пошли в темноте искать сухие ветки. А Петя взял топор и стал сплеча рубить сушняк. Ему говорили — брось, уже кубометр нарубил, хватит. Он не слушал, исступленно, самозабвенно работал, сражал ветки с одного маха.
Наутро уезжали. Шумно залезали в крытый брезентом грузовик, играючи толкались, укладывали вещи, старались занять место поудобнее.
Петя поднялся последним.
— Петька, иди сюда, — позвал Васька со скамеечки у кабины. — Мы тебе место забили, здесь меньше трясет.
Люся отчего-то жалась к подругам, так что между ней и бортом образовывалось свободное пространство. И глядела искоса на Петюню.
Тихоня отмахнулся и сел на заднюю скамеечку, рядом с рюкзаками, чемоданами.
— Ну вчера Петя дал жару! Вот да-ал! — услышал он за спиной Васькин подобострастный голос.
Петя поморщился. Глянул на уложенный сушняк, на деревню. Низко опустил голову. Стыдно было. И противно. Подумал: «Нехорошо это все. Нехорошо — и все».
ФЕДИНА ИСТОРИЯ
По переулку кандыбает Федя-заправщик. Идет, склонившись на правый бок, ковыряет землю черным набалдашником протеза. Попыхивает «беломориной», не торопится, с достоинством, чуть пренебрежительно кивает встречным.
Живет Федя хорошо — огромный кирпичный дом, полированная мебель, огород с кустами малины, смородины, крыжовника… И все ухожено, уделано — угоено.
Трое его маленьких детей в деревне у сестер. «Подрастут — заберу», — рассуждает Федя.
«Разжился» Федя, как поговаривают всезнающие соседи, работая на бензозаправке, когда еще был на обеих ногах — мол, кое-что от шоферюг ему перепадало. Кто знает — не проверишь, может, и свои сбережения были. Только появился в переулке невесть откуда крепкий, лысоватый с затылка мужик, работать пошел на заправку и в одно лето выстроил домино. А вскоре вошла в новое жилье молодая хозяйка, юная черноокая красавица из осевших цыган.
Федор настойчиво устраивал свой быт: возводил постройки, накупал вещи. Тамара, жена его, бесцельно бродила по улицам, часами просиживала у соседей и лузгала семечки. Мужики смотрели на нее как примагниченные. В ленивой вольной походке, в покачивающихся бедрах, в масляных глазах цыганки была какая-то истома. Как говорится, каждая жилочка в ней играла, притягивала взгляды.
— Не родня Феде она, не родня, — говорили мудрые бабки. — Ей бы такого жеребчика надо, ой-ё-ёй! А у ентого уж затылок светится.
Но жили они с Федей, жили, и никто про нее ничего такого не слышал. Заметили за Тамарой лишь страсть к мелкому воровству — придет к соседям, посидит и прихватит какую-нибудь ерунду. Однако Федя приложился пару раз и блажь эту выбил, по крайней мере, вещи после ее прихода пропадать перестали. Вообще помаленьку, потихоньку сумел-таки взять в руки, обуздать безалаберную и распущенную с виду женщину. Стала она и себя носить скромнее, и неряшливость ее поубавилась. Оно и понятно: за Федей Тамара как за каменной стеной. Мужик разобьется в лепешку, а полным достатком обеспечит: сам по себе человек прочный, надежный, пьет умеренно — что еще нужно? Как таким мужиком не дорожить? Не ценить его? Хочешь мягко спать — мягко стели, а гонор свой можно попридержать. И Тамара старалась…
Принялась она рожать одного за другим. Правда, за детьми никак не смотрела и не следила: бегали они как настоящие таборные цыганята — босые и рваные. И тут, как ни бился Федя, как ни заставлял вовремя стирать да штопать, ничего не добился.
Время шло, примелькались Тамаркины прелести, да они как будто и поистерлись. За Федей признали силу, и к его семье поостыл интерес: живут люди, особо не лаются, обеспечены — нормально живут.
Но… глас народный — глас божий…
Будучи на дежурстве, завернул как-то под вечерок, но засветло Федя домой. Столовка рядом не работала — сандень. Подъезжает — у ворот самосвал стоит. А днем еще Федя просил шофера этой машины глины завезти. Шевельнулась жутковатая мыслишка, в висках застучала. Проскочил Федя по двору, дернул дверь — заперта! Глянул в окошко — мать моя родная! — почивает его распрекрасная сладким сном на груди смуглого красавца. Выломал Федя осторожно топориком дверь. Вошел. Взял стул, сел напротив. Закурил. Не просыпаются: притомились, видно, бедняги. А хорошая парочка: молодые, пышнотелые — любо-дорого смотреть. Вдруг Федина ненаглядная, слегка простонав во сне, плечо своего дружка погладила. Этого душа Федина не вынесла, и он приставил папироску к пухленькому ее пальчику. Жена вскрикнула, вскочила. Обмерла. Смотрит, молчит: с мыслями собирается.