— Ешьте. Разливай, Женя, — засуетилась Анна.
— За Евгения и… Пока, тетка Анна, помолчим. За тебя, братка! — Семен разом осушил стакан, крякнул и поставил его вверх дном.
Заработали вилки. Какой-то приподнятый дух царил за столом.
— Женя! А если я поеду, возьмут? — крикнул Семен: водка действовала на него поразительно быстро.
— Я ж говорил тебе. Одного… — Женька отрицающе покачал головой, — навряд ли. Всякие люди бывают. С кем-то, полн…
— А может, поедешь еще? Поедем? Поедешь с нами, Сашка?
— Деда Василия лучше возьми.
Александр недолюбливал Семена, за глаза называл его алкашом и, если бы не родственные узы, вообще не стал бы с ним сидеть за одним столом. А насчет Севера… Конищеву и здесь неплохо: свой дом, «Москвич», обстановка импортная, приусадебный участок…
Женька сидел рядом с Таней, поглядывал на нее украдкой, а начать разговор не решался.
— Женя, — сконфуженно повернулась она к нему, — там, наверно, было… трудно?
— Не… че… ниче… — Женька смущенно улыбнулся, звякнул донышком своего стакана о ее стакан. — Давай.
Долго Евгений Багаев мечтал о том, что будет сидеть вот так вот, среди родни, но еще дольше о том, что когда-нибудь он заживет не хуже людей, даже лучше. Отгрохает себе дом, а может, купит кооперативную квартиру, будет у него машина, семья. Сколько перенес, сколько шел к этому — жутко вспомнить!
Школу бросил четырнадцати лет, с шестого класса, и причина была одна: хотелось иметь свою копеечку. Давалась она нелегко! Но в семнадцать лет нашел-таки местечко, где деньжата текли рекой… Работал на лакокрасочном, приноровился выносить краску, продавать. Ох и пожил он в ту пору!.. Дня не было, чтоб не выпивал, и баб хватало: как пчелы на мед слетались. Есть что вспомнить! Конец только плохой: собрался было мотоцикл покушать, и деньги отложенные лежали в ящичке комода под бельем, да подъехал к нему «черный ворон». Слава богу — малолеткой считался. А забрали бы через месяц — загремел бы надолго. Вернулся из заключения, работал в гараже, на лесосплаве. Как ни старался, как ни крутился — нужного заработка не было. Один друг надоумил ехать на юг с картошкой. Там, на юге, объегорили их вместе с другом, как последних дураков. Вернулись ни с чем. Тогда и завербовался на Север.
— Как я понимаю всеобщую дружбу? — говорил между тем Александр Конищев. — Это когда все друг друга знают. Прихожу в магазин — у меня там знакомая, прихожу в кассу Аэрофлота — знакомые. Надо тебе меду, скажем, приходи ко мне, если, конечно, ты мой знакомый. А у знакомых есть свои знакомые, а у тех — еще, и вот, когда все друг друга будут знать…
— Попросту такая дружба называется блатом, — заметил Димка.
— Блат! И я его приветствую. Где ты работаешь?
— В проектном институте.
— Ученым, что ли?
— Инженер я.
— А-а, — задумчиво протянул Александр Конищев, видно, соображая, какое место в его системе может занять Димкина профессия. — Ну а как насчет… Навар есть?
Димка заметил, как насторожился Женька, как прислушивается тетка Анна, как перестал жевать Семен, как подняла глаза Таня.
— У меня без навара пять-шесть сотен выходит. Кроме того, премии, тринадцатая зарплата.
— Ага, — ухмыльнулся дед Василий, — по твоим штанам видать, что тринадцатая.
— Штаны американские, сто рублей цена.
— Джинсы, — неожиданно подала голос Таня. — Сейчас у них еще больше цена.
Все смотрели на Димку, силясь понять: шутит он или говорит серьезно.
— А что за работа у тебя? Делаешь-то че? — настороженно спросил Александр.
— А ничего. Приду, лягу на диван и плюю в потолок.
— Щекатурка-то, поди, вся отвалилась на потолке-то, — попробовал шутить дед Василий.
— А я это место червонцами заклеил, в шахматном порядке.
— Корчишь из себя… Ответить по-людски не можешь! — возмутился Семен.
— Сто тридцать рублей оклад и никакого знакомства, — устало сказал Димка, но тут же взглянул весело, рассмеялся. — Пошутить нельзя. Давайте лучше споем. Тетка Анна, запевай.
— А правда, давайте, — робко, но стараясь быть боевитей, поддержала Таня.
Затянули про рябину. Подпела, сведя уголками брови, Тамара. Самозабвенно, будто ворочал камни, трудился над песней Семен — петь он не умел, слов не знал, повторял за другими и в промежутках то и дело пытался начать «Моряки своих подруг не забывают». Из этой песни Семен тоже помнил только одну строчку, но, вытаращив глаза и тряся головой, выкрикивал ее так, что вздувались вены на шее. В былые времена он слыл разухабистым парнем: ни одной пьянки не проходило, чтоб не подрался, не порвал на себе рубаху. И почему-то никто на него не обижался, только посмеивались. Теперь этого не было: то ли годы ушли, то ли рубахи подорожали; нет, шуметь он и сейчас шумит, как-то зло, скандально, по-бабьи.