— Боевой он у тебя, — сказал Никита.
— Не говори! — Сорока сокрушенно покачал головой. — Дать ему наган да саблю в руки — натворил бы делов!
— Да еще на коня бы, — добавил Никита.
— На коня нельзя. — Сорока вздохнул. — Свалится.
— Так привязать.
— Разве что.
— Ну вас! — Федька махнул рукой и поеживаясь — было слякотно, сыро — побрел по балке к шоссе.
— Куда? — сказал Сорока. — Назад!
— Да я враз.
— Назад, говорю! Сейчас выступать будем!
— Да недолго я.
— Федор, не дури!
— Ладно!
— Да-а, — сказал Никита, — и добр молодец, да есть норовец!
Пелена дождя почти скрыла станцию. Смутно темнели только здание вокзала и у вокзала тяжелая непроницаемая стена бронепоездов. Изредка в тумане отрывисто и гулко стрелял пулемет. Было не понять, кто стреляет, откуда, куда: по станции ли, со станции ли? У вокзала, у бронепоездов — ни души, никого. И конницы не видно.
«Всегда так, — подумал Федька. — Нагонит дурня какая страху — огурец с дом покажется. И сиди. Мокни. По мне, так давно бы взял станцию, давно бы на вокзале чай пил».
Встал, выпрямился. Медленно, чинно, руки в карманах — не торопится человек, гуляет — прошелся по шоссе.
— Федька! — донесся откуда-то издалека голос Сороки. — Федька! Назад!
«Как бы не так! — подумал Федька. Опять в канаву? Дудки!»
Остановился. Постоял. Подумал. Дальше пошел. Чего в самом деле? Погуляем!
«Погуляем! — думал он. — Время есть!»
Вдруг со станции по шоссе с четырех сторон, разом, ударили четыре пулемета. И дважды, протяжно и глухо, ухнул бронепоезд: ух-бух!
Федька, — уж как это случилось, уму неприложимо, — Федька как стоял, так и сел. Сел на шоссе, на самом виду — и ни с места, ни взад, ни вперед. Убежать бы, уйти бы — со станции били все чаще, все гуще, вот-вот накроют. Ползком бы уползти — хоть на всех на четверых! А вот — скажи ты! — не слушаются руки-ноги, будто не свои, будто деревянные. Ни лечь ни встать, ни взад ни вперед. Никуда!
— Вася! — крикнул он и не узнал своего голоса — тоненький какой-то, пискливый. — Вася, а Вася!
Та-та-та-та! Пули визжали, жужжали. Все ближе, ближе.
— Вася, а Вася!
Чья-то рука вдруг ухватила его за пояс, потащила, поволокла по булыжнику, по камням. Федька не видел кто, — он закрыл глаза, зажмурился, — но знал: Вася!
Ползли долго, Федьке показалось — час. Ползли осторожно, как ужи, на брюхе. А над ними ухало и бухало: ух-бух! И торопливо и звонко заливались пулеметы: та-та-та-та!
Потом, сидя на тачанке, потирая рукой ушибленное колено, Федька вспоминал и никак вспомнить не мог, как это так случилось? Ну, выбрался на шоссе. Ну, прошелся немного. Ну, пальнули. Из пулемета, что ли? Да еще с бронепоезда. Так что же? Что тут такого? Ушел — и всё. Спустился в балку — и сиди, посвистывай. А то захныкал, захлюпал, как щенок, как маленький! Эх, ты! Герой! Буденновец!
Федька обернулся, посмотрел на Сороку. Возится чего-то у пулемета — хмуро, молча — и хоть бы глазом, словно и не видит его, Федьку, словно и нет его. Плохо дело!
Прояснилось. Показалось солнце.
Бойцы зашевелились. Повеселели.
— Это другое дело. Это по нам, — сказал Мишка. — А то в дождь и воевать-то неохота.
— А ты вроде китайца, — сказал Никита.
— А что?
— А в Китае, сказывают, как дождь, так не воюют.
— Брось, — сказал Мишка. — Лапти плетешь.
— Как?
— Брешешь, говорю.
— Брешут собаки да твои свояки, — обиделся Никита. — А я, брат, не брешу. Я, брат, вру.
Бойцы прямо покатились. Уж Никита скажет!
Только Федька не смеялся. Он и не слышал, о чем речь. Не до того. И Сорока не смеялся. Сорока, с тряпкой в руке, ходил вокруг пулемета, чего-то мазал его, чистил, тщательно, до блеска, точно на смотр, на парад.
Федька крепился-крепился — не выдержал.
— Вася, — робко сказал он, — дай я. А?
Сорока сделал вид, что не слышит.
— Дай, говорю, я. А?
Сорока повернулся, уставился на Федьку, как бы не понимая, кто такой, чего ему. Неожиданно занес руку, замахнулся.
— Если ты… если ты… еще когда… что-нибудь такое… Убью!
Федька отшатнулся.
— Да что ты?
— Молчать!
— По коням! — раздался протяжный голос Давыдова.
— По коням! — подхватили взводные. — По коням!
— Сабли к бо-о-ю!
— Сабли к бо-о-ю!
А уже слева, из-за холмов, все возрастая, все усиливаясь, неслись крик и свистни гул и гром — с боем подходила третья бригада.
Весь день Федька ходил сам не свой, злой, сердитый, за что ни возьмется — из рук валится. А к вечеру и совсем сдал. Такое нашло — не понять что. И скучно будто. И тоскливо будто. И главное — жалко себя, до того жалко, сказать нельзя.