— Не знаю, — сказал Федька.
— Так не говорят. Боец все должен знать. Сапоги давай, Степаныч.
Каптер сокрушенно развел руками.
— Просим прощения. А только чего нет — того нет.
— Неужто сапог нету?
— Нету. Что есть — от того не отрекаюсь. Обмотки есть. Бутсы есть. Сапог нету.
— Покажи-ка бутсы.
Это были огромные австрийские башмаки из твердой, как доска, кожи, на такой толстой подошве, что Федька, как надел их, так сразу на голову выше стал. Зато и весили они фунтов десять.
Башмаки Сороке понравились.
— Вот делают, черти. На сто лет делают. Таким башмакам износу нет. — Присел. — Ну-ка, Трофимыч. — Медленно повернул Федьку вокруг оси. Осмотрел с головы до ног. — Хоть в бой.
У Федьки глаза загорелись.
— А бой-то скоро будет?
— В четверг после дождика, — серьезно сказал Сорока. — А охота в бой?
— Охота! — сказал Федька.
— Здорово охота или как?
— Здорово охота! — сказал Федька.
— Скажи ты, — удивился Сорока — Вот и у меня так было. — Достал кисет. Скрутил цыгарку. — Помню, первый день, как получил я винтовку, вышел на передовую, лег, лежу. «Подстрелить бы, думаю, какого беляка, хоть бы самого дохлого, только чтоб винтовку-то обновить». Лежу. И, как на грех, никого. Заскучал аж. Вдруг, гляжу, идет. Идет, понимаешь, голубь и прямо на меня. Взял его на мушку, прицелился — бах! И — мимо. «Погоди, — думаю, — от Васьки не уйдешь!» Опять — бах! И опять мимо. Словом сказать, все патроны высадил. И хоть бы оцарапал. «Только б, — думаю, — ребята не узнали! Засмеют!» А беляк так на меня и лезет, так и прет. Я было ходу. А он: «Стой! Стой, — говорит, — раззява! Чего в своего командира палишь?» Гляжу — и впрямь командир мой, взводный. Он, понимаешь, обход делал. Дозоры обходил. «А ну, — говорит, — становись! Смирно! Пять нарядов вне очереди! Шагом арш!»
— Бывает, — сказал каптер, усаживаясь на свое место, под навесом, в тени. — Бывает, что стрельнул в ворону, а попал в корову.
— Это кто ж корова? — сказал Сорока. — Взводный?
— Я не про то, — сказал каптер. — Я про то, что разные стрелки бывают. Иной стрелок и в овин головой не попадет.
— Ну, ну, Степаныч! — сказал Сорока. — Нечего!
Возвращаясь, встретили комиссара. Он их не заметил, спешил куда-то, на ходу листая какие-то бумаги, вшитые в зеленую папку.
— Матвей Иваныч! — окликнул его Сорока — Вот, обрядил!
Комиссар приостановился. Посмотрел на Федьку. Одобрил:
— Ничего.
— Ему бы теперь домой, на деревню, — сказал Сорока. — То-то бы ребята позавидовали.
— А где дом-то? — сказал комиссар. — Далеко?
Федька неопределенно махнул рукой.
— По шашé.
— Как?
— Да по шашé.
— По «шашé»… — Комиссар укоризненно покачал головой. — Плохо говоришь.
— Неграмотный я.
— Это как? Ни читать, ни писать?
— А на что мне твое писание? — равнодушно сказал Федька. — Сбрую за него дадут?
— Ладно. Нечем хвастать-то. — Комиссар повернулся к Сороке. — Ты уж, Василий, займись им. Для начала хоть буквы-то покажи. А то куда его такого?
— Есть!
Комиссар ушел.
— «Сбрую»! — проворчал Сорока. — Разве можно так говорить?
— А как?
— А по-человечески. Он — первым делом — твой комиссар. И потом — постарше тебя, поумней будто. Чего дичишься? Чудак!
Федька ходил по лагерю туда-сюда, приглядывался, присматривался и дивился и понять не мог: где ж тут война? Ему казалось: война — это выстрелы, взрывы, это команда: «за мной!», это крик: «ур-ра!» А тут, гляди-ка: сидят бойцы, полдничают, курят. Один вот не спеша орудует огромной кривой иглой — «походные» чинит. Другой развернул газету и важно, степенно, беззвучно шевеля губами, водя пальцем по строке, читает передовицу. Третий развалился на солнце, лежит, преет. Война-то где ж?
— Стой! — У ворот стоял часовой. — Куда?
— Никуда, — сказал Федька. — Гуляю.
— Давай назад!
— Чего?
— Назад!
«Строго у них! — подумал Федька. — Вот она где, война-то!»
Повернул назад. Дошел до коновязи. Остановился. Коней он, Федька, любил, а кони тут были как на подбор, добрые кони.
У коновязи, с метлой и лопатой, ходил дневальный, Андрей, веснушчатый, белобрысый, смешливый парень.
— Ну, что? — сказал он, увидав Федьку. — Куда отрядили?
— На тачанку.
— На место Мишки?
— Нет, — сказал Федька. — Ездовым.
— А-а-а, — протянул Андрей. — Ездовым.
— Что, а-а? — сказал Федька. — Плохо?