— Сказал бы, что разрешение получено, не тягали бы до самой весны, все сошло бы с рук, премию получили бы. Лишняя она тебе, что ли? — Семен сердился на меня. А когда комиссия закончила дело и директор конторы «Заготживсырье» дал указание передать станцию в другие руки, он и совсем со мной разговаривать перестал.
— Директорствуй! — сказал он на прощанье. — Посмотрим, как будешь промысел налаживать.
Вскоре и впрямь меня по радио на переговоры вызвали с окружной конторой.
— Пачпорт получил? — услышал я знакомый голос.
— Нет, — отвечаю. — Здесь он не нужен.
— Ладно. Без него обойдемся. Принимай станцию.
— Растрату сделаю, кого прокурор за шкирку потянет?
— Никого. Будь здоров, земеля. Акт о приемке станции не забудь выслать. Пушнину отгрузи, а не то… — В эфире раздался треск, и я больше ничего не слышал.
Зря упрекал Семен. Не хуже, а лучше, чем при нем, песца добывали. Ключами бренчать, квитанции выписывать, дебет-кредит по тем масштабам подводить — всему этому я быстро научился. А определять сортность песца уже умел. Дунь на ворс — видно, какая шкурка. Когда возникали трудности, то охотники сами говорили: «Вторым нельзя, а третьим пойдет, с надбавкой». Иногда и наоборот подсказывали: «Бери первым — не ошибешься».
Совпадало. Все сошлось за год, хотя через мои руки сотни шкурок прошли.
«Ты худой человек! — так сказал тогда Ванюта и еще раз повторил эти слова при отъезде Семена. — Себя обворовал, нас обманул, Москву обманул».
Для Ванюты в слове «Москва» заключалось все хорошее, что он знал в жизни.
Весна началась рано, но затянулась до конца мая. Ветер, метели, холода измучили всех. Много колхозных оленят погибло: важенки теряли их в снегу. И попробуй найди олененка в метель. Даже оленные лайки не помогали.
Уже тепло ударило, когда к нам еще раз заглянул Лаптандэр. Он шкуру волка привез. Странная это была шкура: облезлая, седая. Громадный был зверь.
— Я важенку искал. Оленей остановил, отвернулся от ветра по нужде, — рассказывал бригадир, потряхивая черной, как перья ворона, шевелюрой, — и показалось: кто-то глядит на меня. Обернулся, а он рядом — оскалился, прыгнуть хочет. Не помню, как схватил карабин, на лету «сшиб». Худой зверь, пена изо рта шла. Смерть, наверно, за мной приходила…
Не по годам крепок старик; но в эти минуты он стал похож на ребенка.
Ванюта налил по чарке. Выпили. Закусили жареным омулем.
— Ты, друг, неправильно говоришь, криво думаешь, — сказал Ванюта. — Это мы-то с тобой старики? Э, нам еще жениться надо. Я один. Ты тоже один, не дело. Или невест не найдем?
Им жарко стало. Послав меня еще за бутылкой, два старика, два Ивана, перенесли закуску и стаканы на пол, сели, скрестив ноги, запели что-то.
Я не раз слыхал, как они поют о какой-то Счастливой земле, вспоминая, то улыбаются, то хмурятся. Один замолчит — второй начинает петь. За всю жизнь они, наверно, всего один раз и поссорились. И помирились тут же. Семен во всем виноват.
— Расскажи что-нибудь, Филиппович? — сказал я, когда вернулся из магазина.
Старик набил табаком трубку, прикурил и снова запел.
— О чем поешь?
Он как будто не понял вопроса, посмотрел на меня, прищурясь, и после короткого молчания произнес:
— Пока ты на охоте был, самолет прилетал. Почту сбросил.
— Да ну?
— Вот и ну, врать не умею.
— Есть письмо? — спросил я.
Старик вынул из внутреннего кармана куртки конверт и протянул мне. Письмо как письмо, написанное на двух листах из школьной тетради, аккуратно согнутых посередине, вложенных в голубой конверт. Обычное «здравствуй!» — и длинный перечень житейских новостей, «целую» в конце и просьба писать почаще, с тремя восклицательными знаками. Но для Ванюты эти листки — лучшие из писем, какие носили когда-либо почтальоны в своих сумках. Поэтому я прочитал его вслух, похвалил и спросил:
— К себе зовет. Поедешь?
— Думать надо, тесно жить в городе.
Ольга, приемная дочь Ванюты, смуглолицая восемнадцатилетняя красавица, певунья и мастерица на все руки, встретилась в тундре с пареньком из экспедиции, который и увез ее с собой. Ванюта наотрез отказался ехать вместе с ними в такую даль.
— Сам кралю ищу! — пошутил он на прощанье.
И вот Ольга снова зовет его к себе, беспокоится о его здоровье, зная, как трудно в такие годы быть промысловиком.
Письмо Ванюта бережно завернул в газету и положил в карман. Посасывая трубку, закрыв глаза, Ванюта снова запел сказ, как братья Счастливую землю искали.