У нас и столько нет: через четыре дня отправка. Последние пароходы уходят в верховья. Поет гармонь, разжигая страсти, и вот уже толпа редеет, а мы под шумок уходим парами в сторонку. Мы, а не я… С кем же мне пойти? У палисадника, где еще висят на рябине алые гроздья, прижавшись спиной к проволочной сетке, стоит Марина.
— Ты чего так поздно? — спрашиваю ее. — Домой не пора?
— Успею, — и она опускает глаза.
— Видел, как ты с Володькой кадриль ходила, птичка-невеличка.
— Пригласил бы, и с тобой пошла бы. А ты где вчера был?
— Дома.
— Пойдем к реке? — говорит она.
Мы выходим на берег, где бьется о камни легкая волна, садимся на опрокинутую лодку.
Сидим молча. Чем ближе день отъезда, тем тревожней на сердце. А тут еще эта девчушка. Куда я, туда и она.
— Смотри тут без меня! — наказываю ей.
— В четверг отправка?
— Угу.
В четверг ударила оттепель. Заморосило. Мы стояли около военкомата и слушали речь военкома, когда упали с неба первые капли дождя. Потом все сильней, сильней. Но никто не расходился. Военком — седой, в портупее и блестящих сапогах, в фуражке, сидящей на голове, как я после узнал, точно по Уставу строевой службы, выше бровей на два пальца, все говорил и говорил.
Над улицей неслось его зычное:
— Товарищи! Сегодня мы провожаем в армию своих сыновей. Совсем недавно отгремели залпы орудий, закончилась война. Пусть же наши сыновья держат границу на замке…
Потом выступали родители. Потом уже чуточку хмельной подал свое веское слово Бородкин:
— Да мы, мы, как в колхозе, по-с-с-с-стараемся.
И, наконец, строем, путая шаг, мы направились к пристани. Но пароход уже ушел. Капитан не мог ждать: расписание. И тут же, на пристани, нас распустили еще на два дня по домам.
А через два дня с верхней палубы парохода я глядел на родное село, видел, как махали платками бабы, видел, как утирала глаза платком Маринка, как отец махал мне рукой и шел по берегу, бережно поддерживая под руку мать. Давно ли мы провожали отцов на фронт, а вот уже и наше время пришло. Еще не в шинелях, но уже солдаты. Куда-то судьба забросит нас…
Деревянные плицы шумно шлепают по воде, длинный, похожий на щуку, пароход медленно плывет мимо знакомых, родных берегов. Вот на крутом берегу среди высокого ельника видна беседка, где я часто сиживал по вечерам. Внизу, в широком логу, густой ольшаник, где по утрам пересвистываются рябчики и поют малиновки. На другом берегу — избы, где я жил, когда был пастухом.
Пастух, прямо говоря, из меня получился неважный, стадо разбредалось по скошенным лугам, коровы не хотели уже есть почерневшую отаву и лезли к колхозным стогам. Там же, около бесчисленных озер, я узнал радость косьбы. Ранним утром, когда роса еще не успела обсохнуть, мы выходили на прикоску всей бригадой, и было слышно только: «Ш-шши! Ш-шшши!» Все это уже в прошлом. Уже и прошлое появилось у меня, а вчера его еще не было.
— Глядишь? — Володя подошел к перилам и облокотился на них. — Вот и поехали. Замучится напарник с моим мотором. Барахлит. Я привык, до винтика его не раз разбирал, знал уже все его капризы. А ему придется попыхтеть. Не раз на себе домой притащит, а молоко на завод не попадет, по рукам раздадут.
Володя работал приемщиком молока на колхозной ферме, он же возил, его на маслозавод.
— Куда, думаешь, направят нас? — спросил он.
— На флот бы!
— Едва ли. Ребята перед нами в танковые попали.
— На флот! — повторил я. — Второй класс радиста. Найдут место.
— Нас не спросят. Да и не все ли равно где служить?! У тебя и рост для флота не вышел.
— У меня рост? — но тут же осекся, взглянув на друга: я же ему только по плечо. И уж если кому идти на флот, то Бородкину.
А пароход все поднимается по реке, останавливаясь, как говорят, у каждого столба. Из каждой деревушки грузятся партии призывников. На палубе заливаются гармони. Кто-то тут же, на скамейке, расстелив газету, угощает друзей кулебякой из семги, появляются стаканы, и только голоса старших по командам нет-нет да и прервут веселье.
— Вы того, ребята, чтобы без того — этого, чтоб все в ажуре было.
— Все как надо. Служить едем. А ты что, уже в командиры записался? — спрашиваем вместо ответа.
Но скоро и старшие умолкли, вместе со всеми разделив трапезу.
Много ребят на палубе, а родней Володи Бородкина у меня никого нет. К нему держусь поближе. Мы с ним не просто росли вместе, но и вечернюю кончали, первый выпуск, о котором уже теперь говорят, что он был лучшим. А знали бы об этих лучших те, кто пришел в школу позднее. На последних уроках редко когда были.