— Какая-то книга без конца и начала на шкафу валялась, про Остапа Бендера, великого комбинатора. Вот мы и пользуемся для тренировки.
— Черти полосатые, да это ж «Двенадцать стульев» и «Золотой теленок» Ильфа и Петрова. Истинно, черти полосатые. Надумали. Ладно, занимайтесь. Не буду мешать.
Через несколько дней на плацу зачитали приказ о присвоении мне звания младшего сержанта. Радость, конечно, но об этом ли мечтал. Море по ночам снится. И Бабич надул. Хитрый оказался сержант. В транспортную авиацию его перевели стрелком-радистом. Когда я узнал об этом, чуть не заплакал с досады. А в день присвоения нового звания, вместо того чтобы радоваться, подал рапорт о переводе в другую часть. Начальник классов послал меня к начальнику штаба. На этот раз разговор был коротким.
— Вы не любите свою часть? Подумайте, сержант. Нет плохих частей, есть плохие воины. Кру-у-гом!..
Отбивая шаг, я покинул кабинет начальника штаба и плюхнулся на скамейку в курилке. Ветер сорвал с моей головы бескозырку, и она приземлилась в лужу.
— Оморячился! — услышал я из-за спины. Это Хлипитько подошел. — Ничего. Раз не удалось, на второй удастся. Вместе перевода добьемся. Ты пока нас выучи так, чтоб комар носа не подточил.
И потянулись дни…
Маринка писала часто и подробно обо всем, что делалось в деревне. И все письма начинались словами: «Золотой мой, дорогой мой, пишет тебе Марина…» Не раз я показывал ее фото друзьям, не раз говорил им: «Кому-то хорошая невеста будет».
— Неужели у вас такую одежду носят? — спрашивали они, разглядывая цепочки на груди, роспись сарафанов, затейливые узоры на кокошнике.
— У нас в праздники все так одеваются.
— Сколько материи девки зря тратят, — смеялся Хлипитько, с которым мы к тому времени уже крепко подружились. — Три платья из одного сарафана сшить можно. И где такую берут?
— Из бабушкиных сундуков.
— Богатые невесты.
И письма читали вслух не раз, пока не пришла осень, не ударили с моря холодные ветра и дожди, и мы по-настоящему поняли, что такое Балтика.
— А у нас уже давным-давно снега кругом, — говорил я Рему. — Белкуют ребята. А мой Ингус на привязи. Ждет не дождется хозяина.
— А вы не знаете, как хорошо в наших лесах осенью, — я вспоминал, а перед глазами стояли громадные лиственницы на взгорках, где любят по утрам глухари лакомиться прихваченной первым морозцем хвоей, еловые «острова» среди болот, которые так любят куницы, сосновые боры, где под сапогами хрустит ягель, а из поросли то и дело взлетают табунки куропаток, сушняк, в чьих дуплах Ингус не раз находил беличьи гайна. Вспоминал и, кажется, чувствовал при этом запах леса.
Часы строевой подготовки у новичков были длинны, и мы с сожалением глядели на ребят, марширующих на плацу. Старшина Тихонов, высокий, широкоплечий, туго обтянутый кителем, казалось, не знал, что такое непогодь. «Для матроса нет плохой погоды! — твердил он. — Мы в свое время испытали это в другой обстановке, на собственной шкуре. В болотах мокли, в снегу мерзли, под елками отсиживались от артобстрела. Сколько ребят осталось там, сколько настоящих ребят…»
— Товарищ старшина, — спросил я однажды, — почему вы столько лет на флоте, а офицером не стали?
— Разве это обязательно? — ответил он. — Разве я вам плох в таком виде?
— Все же?
— Посылали меня на повышение, не раз предлагали — отказался. Люблю должность старшины, хлопцы. В части я вроде боцмана, а на кораблях это фигура. С боцманом и сам командир считается, в каком бы звании ни был.
Тут-то и завязался разговор о Самохине. Оказалось, что они с Тихоновым долго служили вместе. Старшина в госпиталь попал. Вновь встретились после войны, когда Самохин был уже старшим офицером.
— Он вам привет передавал, когда мы на комиссии были.
— Спасибо. Служба службой, а дружба остается. Всякое прошли.
И снова мы как бы оказались на легендарном «пятачке». Немцы туда десант выкинули. Штаб части оказался в окружении. Гранатами моряки отбивались, а потом в штыковую пошли. На суше бились, но «полундра» свое взяла.
И лежащие в тумбочке письма отца озарялись иным светом. Он был где-то тут же, рядом с Тихоновым, под Волховом, Мгой, Тихвином, Лебяжьим. Всю свою жизнь отец вспоминает какую-то поляну тяжкого сорок первого, через которую их отдельный лыжный батальон пробивался из окружения. Мало кто уцелел тогда, но тех, кто выжил, никакая пуля не брала. Я видел такие поляны под Ленинградом.
— Ну что ж, младший сержант, — сказал мне как-то начальник классов. — Если желаете, спишем тебя в батальон связи, к друзьям.