— И мне тоже надо, а сможем?
— Сможем, — ответил Хлипитько, — было бы желание. С командиром я поговорю. Хочешь? У меня лучше выйдет, хотя ты и в начальстве ходишь.
Мы вернулись в кубрик уже за полночь. Ребята еще не спали. Вели обычный вечерний разговор о родных, о доме, о промахах на занятиях и, наконец, о том, что Ивану Скоробогатову больше не бывать на губе, встал моряк на мертвый якорь. Любил он клешем пыль по бульварам подметать, всегда брал верный курс. Не затоскует ли теперь Иван по вольной жизни: весна на дворе.
Много времени прошло с тех дней. Много лет лежали в столе эти письма. Форменка моя и брюки с клешем шириной с Черное море давно износились, на полосатых тельняшках словно кто горох молотил: дырка на дырке, и только бескозырка с надписью «морская авиация» сохранилась на память, любят ее надевать сыновья, один из которых метит в моряки.
Письма эти написаны крупным почерком на листах школьных тетрадей с пожеланием добра от многочисленной родни и друзей, с поклонами от самой Марины, хотя в жизни она никому не кланялась и голову носила гордо. А пошли эти письма с той встречи, когда я после зимовки вернулся в родное село.
Я тогда устроился в аэропорт, пошел в вечернюю школу. Там и встретился с девушкой с большими карими глазами, с косой до пояса. Знакомиться нам не пришлось: в детстве жили рядом. На вахте в свободное от работы время писал стихи. И теперь их помню:
И далее на трех страницах шло перечисление цвета женских глаз, рассказывалось, до чего они довели, хотя еще никого по-настоящему не любил, за плечами ничего не было, кроме голодного детства, жизни в тундре, хороводов на мосту с девчатами из окрестных деревень. На трех страницах… А исписал в тот год толстую тетрадь. У матери она сохранилась. Взглянул как-то и подумал: до чего ж нам в юности хочется старше показаться, чего на себя ни напускаем.
С Мариной нас сблизила работа. Девушка после семилетки стала наблюдателем на метеостанции, что стояла на отшибе возле единственной дороги, ведущей из леса в деревню. Часто по утрам, возвращаясь с охоты, я встречал Марину у крыльца метеостанции.
— Домой?
— Смена закончилась, в ночной была. А ты уже поохотился?
— Видела? — и я вынимал из сумки краснобрового петуха. — Бери. В следующий раз рябчиков принесу. Хочешь? Нашел я их. Теперь только манок из заячьей косточки сделать — и все в порядке, мои будут.
— А тебе охота убивать? Не жалко?
— Для того и дичина в лесу, чтобы поохотиться на нее. Я же беру, сколько надо, а не сколько могу. Хозяином надо быть. Кормиться-то, кроме охоты, чем?
— Мамка говорит, ты настоящим охотником заделался. И в аэропорту, бает, должность имеет, шапку с «капустой» носит. Жених. А ты на жениха не похож, Володька!
— А на кого же?
— На себя!
Надсмехалась надо мной сколько могла, назло мне с моими друзьями под руку по селу не раз ходила и все чаще встречалась мне на крыльце метеостанции, все чаще оставались мы наедине, как бы случайно.
И в вечерней школе вместе учились, только Марина в девятом, а я в седьмом.
«Дорогая моя, золотая моя!..» — писал я в ответ вечерами, подолгу держа ручку на весу, думая, как бы найти необычное слово. Как только я не называл ее: и зарянкой, и соловьихой, и синичкой-гаечкой, хотя Марина была совсем непохожа на пичуг. «Дорогая моя…» — и я переносился на берега реки, где сушатся на вешалах рыбачьи сети, белеют паруса, несется с лугов ржание конских табунов, а с песков мычание холмогорок, которых гнус выгоняет из кустов, где на ветру сочная трава, поднявшаяся выше колен, тянулся к реке, к прохладе. Я и сам начинал тут — пастухом. Но, как уже говорил, пастух из меня был плохой. Мешали книги, которые всегда носил под брючным ремнем. Зачитаешься, а коровы в это время стог сена в разные стороны размечут, и пошла канитель. Перепадало мне за это.
«Дорогая моя Маринка!..» — в конце письма, когда уже была описана и, конечно, не без прикрас моя морская служба, мне хотелось еще и еще поговорить с ней о том, что напишу книгу и какие красивые люди будут в ней. А то, что эта книга плохо поддается, я умалчивал: понимал — недостает образования.
Рем сдержал слово: мы снова ходили по вечерам в школу. И служба шла своим чередом. И строгача как-то получил… Трудно привыкнуть к морским порядкам, но привычка к ним становится в конце концов нормой. Не в этом ли суть отличия демобилизованных матросов от ребят, не знавших моря? Стоит сказать, что ты из моряков, как слышишь в ответ: «Будет, значит, порядок». «Матрос» — это слово и сегодня звучит для меня особо. А но ночам мне грезилась страна Семи Сопок и Семи Озер, засыпая, я видел перед собой все чаще и чаще Зеленый мыс и не мог понять, с чего так привязался к нему.