Мы знали характер своего замполита и, хотя побаивались, но по личным вопросам обращались прямо к нему. С офицерами у него была об этом договоренность. Любили «батю» матросы. Было за что. Ведь только он мог гонять на протезе футбольный мяч, кричать с трибуны стадиона: «Судью на мыло!», а после выигранной схватки упросить командира полка дать приказ о десятидневном отпуске каждому из игроков за отличную службу и написать благодарственное письмо родителям. Кое-кто посмеивался: «Какая это служба — игра в футбол?» А подумаешь, так все тесно связано, все переплелось. Хороший бегун — выносливый воин. Имеющий острую хватку не уступит и в другом случае.
Мы с Хлипитько после того, как начались занятия в школе, время от времени отчитывались перед замполитом, как идет учеба. Когда в журнале появлялись тройки, он неодобрительно качал головой. А у меня тройка появилась за сочинение «Вольнолюбивая лирика Пушкина». Кто знал, что такую тему дадут за полугодие. И стихов в голове вроде бы полно, а не пишется.
— Значит, тройка? — переспросил замполит.
— За грамматические ошибки.
— Эх, Жиганов, а я тебя в летописцы части пророчил. Заметки твои в стенгазете люблю читать. И лирика у тебя получается. Вот тебе и на. Оказалось, наш летописец в грамматике ни в зуб йогой.
И, уже покидая Ленинскую комнату, он, словно вспомнил о чем-то, бросил через плечо:
— Зайдите ко мне завтра с утра, Жиганов.
Еще долго перед сном я гадал, что понадобилось от меня замполиту. А все объяснялось просто. Он прочитал во флотской газете мой очерк «Радист — это здорово!» и решил отметить это особым пунктом приказа с благодарностью, но перед тем, как прочитать приказ, потолковать с автором, дать ему верный азимут.
— Писать-то надо не просто о профессии, и так чувствуется, что любишь ее, а о людях. Это главное. О своих товарищах пиши. Вот за то, что про Хлипитько теплое слово сказал, — спасибо. Я твой очерк со снимком его родителям выслал, пусть порадуются. Это, брат, покрепче подействует, чем просто благодарственное письмо командира части. Газету тысячи людей читают. А ему, думаешь, не приятно о себе читать? О своих ребятах пиши, и об офицерах тоже. Что потребуется добавить, я дополню без всякого там соавторства. Хорошие у нас командиры подобрались. Бумага требуется — дадим, временем, кажется, не обижаем. А может, что покрупнее задумал?
— О зимовке пишу, да не клеится что-то.
— В моем кабинете какой вариант лежит?
Меня после этих слов бросило в краску:
— Уже не помню!
— Не отчаивайся. Все на свое место встанет. Грамоты тебе еще не хватает, но это дело наживное. И не в грамматике суть. Поглубже копай. Мир каждый должен по-своему, не как другие, видеть. Это не сразу приходит, — и смущенно, словно признаваясь в непозволительной слабости, добавил: — Я ведь тоже пробовал писать… О небе! Под старость разве, когда в отставку уйду, за мемуары сяду, а писателя из меня не получилось. И не жалею, что оставил это занятие. Что-то одно, главное, надо в жизни иметь.
Опять это «главное». О нем еще старый Ванюта наказывал помнить. Охотник из тундры и летчик-истребитель думали об одном.
— О зимовке, значит? И о ней напишешь в свой срок. Не спеши, но и не опаздывай. А как писать — не вас, молодых, учить. Ты «Морскую душу» читал? «Один моряк — отделение, два — взвод…» А что на суше служишь — не горюй. Настоящий моряк поймет, что кому-то надо и на берегу быть, а на ухмылки бичкомеров не гляди… Это не моряки.
Я вышел от замполита взволнованный. Сам замполит благословил меня на тяжкий труд. А что писательство — это каторжная работа, я сам начинал понимать.
Мне повезло. Мне очень повезло. Еще не напечатав почти ни строчки, я увидел живых поэтов, услышал их голоса, споры. А случилось это так. После нескольких информации о флотской жизни меня пригласили на семинар военкоров, после чего стал частым гостем редакции. Она размещалась в большом каменном доме в центре старого города. В тесных, набитых людьми комнатах было накурено, слышались взволнованные голоса людей, здесь иной капитан-лейтенант уступал на время место командира матросу-первогодку, ждал его решающего слова.