Этим стихотворением я начал знакомство с теми, кому предстояло стать друзьями на годы, кого властно манило к себе море. Понял, что не один мучаюсь по ночам, что много нас бьется над строчками, которые не приносят ни чинов, ни капиталов.
— Здесь тебе чаще бывать надо! — говорил редактор. — Встречи интересные проходят. Полезно.
— Да?
— Да, не удивляйтесь. Литобъедннение знаменитое. Вот в этом кресле любил посидеть Всеволод Вишневский, рядом с ним у подоконника, словно высматривая что-то, стоял Яшин, который, сказать, здесь и развернул крылья. На днях ждем гостей. Луконин будет. Тоже знакомое имя. О Сталинградском тракторном читал? И свои стихи приготовьте, чтоб не думали гости, будто мы сами ничего не можем.
Встречи с поэтами всегда проходили во вторник, в семь вечера. Точно к этому времени, прихватив Хлипитько и Скоробогатова, я приехал в редакцию. Гости чуть опоздали. Мы поджидали их в коридоре. Вот стукнула дверь, и в окружении офицеров-журналистов по лестнице, ведущей на второй этаж, поднялся коренастый Луконин, чье лицо освещала застенчивая улыбка, а рядом сутуловатый, с гривой седых волос, Эренбург. Вечер начал редактор. Он представил нам гостей, попросил их рассказать о творческих планах. Первое слово дали офицеру-моряку, фамилию которого мы не знали.
Вся жизнь его была связана с морем, и потому мы слушали, затаив дыхание.
Потом читали наши поэты. Мы пытались щегольнуть чисто морскими словечками, человеку, не посвященному в морское дело, трудно было разобраться сразу, о чем идет речь.
— Изучили технику! — смеялся Эренбург.
— О душе побольше надо, о чести матросской, — вставил редактор.
Луконин записывал что-то в блокнот. Не помню, что он читал в тот вечер, но в памяти остался глуховатый голос, стихи-мостик из прошлого в будущее.
— А где же прозаики? — хрипловатым голосом спросил Эренбург.
— Расскажите, как вы работали над «Бурей», — попросил редактор. — Нам интересно послушать.
— Э, не выйдет, голубчики. Роман, как вижу, вы читали. Подскажите, чего, на ваш взгляд, не хватает, а рассказывать или читать… — И он начал читать стихи о Париже, об осенних бульварах и темной воде Сены, об ушедшей молодости, о радости Победы. Мне показалось, что это кусочки из «Бури», частицы того, что пережили герои романа. А я и не знал тогда, что автор «Бури» стихи пишет всю жизнь.
— Так и не понял, как книги пишутся, — сказал я друзьям по дороге домой. — У каждого свое, каждого слушал бы целый вечер, а тут строчку-две за вечер напишешь и рад. Может, книги — это фантазия, выдумка? Может, не бывает таких людей, как там?
— Э, нет! — Хлипитько поднял вверх указательный палец. — Ты вот возьми да и напиши, что в тундре видел или про службу напиши.
— А что? Возьму и напишу. Только бы загадку разгадать, как написать о них, чтобы вы читали и видели. А что я про тебя, к примеру, напишу?
— Про меня? Нашел героя! — засмеялся Рем.
Видали вы Балтику зимой? Это не то что в курортный сезон, когда на песчаных пляжах собираются тысячи отдыхающих. Балтика зимой, — это гололед и холодный ветер, дождь и снег одновременно. Трудно привыкнуть к такому климату, а еще труднее в это время на кораблях, но учения не прекращаются. Никакой шторм не удержит корабли в гавани, если приказано выполнять задание. И летчики, несмотря на неблагополучные условия, по-прежнему много летают. В одном из таких учений я оказался на связи с кораблем, который должна была прикрывать «от вражеского налета» наша авиация. Работали микрофоны. Мощная корабельная станция эсминца глушила все соседние…
— У-у-у-у, — дует в микрофон радист и после этого басом: — «Сыч»! «Сыч»! Я «Чижик»! Я «Чижик»! Как слышите?
— «Чижик»! Я «Сыч»! Слышу вас отлично. Перехожу на прием.
— Я «Чижик». Понял вас.
Было в голосе корабельного радиста что-то знакомое, но время не то, чтобы гадать, на связь он являлся часто, давал длинные шифровки, чувствовалось, что за спиной радиста стоит кто-то из большого начальства.
— «Чижик»! Я «Сыч»! Повторяю!..
— «Сыч»! Я «Чижик». Принято верно. До связи.
Кто бы это мог быть? Четверо суток, пока длился поход, я почти не отходил от канала, где велась связь с эсминцем, а на связи сидели Хлипитько и Скоробогатов. Четверо суток голос «Чижика» врывался в радиобюро, и вахтенные радисты невольно поворачивали к нему головы.
— В этом «чижике», наверно, вся сотня килограммов, не меньше, — смеялся Хлипитько. — Нашелся тоже «чижик». Только что был и опять появился. Чует мое сердце — неспроста запарились ребята. У них, наверно, в глазах рябит от золотых погон.