Хлипитько был прав. На эсминце во время учений подняли адмиральский флаг. Командующий флотом лично проверил службу всех боевых частей корабля. Но мы не знали, что вместе с адмиралом был на эсминце и наш командующий авиацией флота. Учения выявили не только слаженность этих родов войск, но и много такого, после чего последовали приказ за приказом.
Рассказывали матросы после, как адмирал спросил вахтенного, что он будет делать, если заметит вдали вспышку от разрыва атомной бомбы.
— Я подумаю, что вижу в последний раз! — ответил матрос. Шутка шуткой, а программы по противоядерной подготовке были расширены, спрашивать стали покрепче. И последующие учения подтвердили дальновидность командиров. Матросы знали, что делать, когда замечали вдали «вспышку от разрыва атомной бомбы».
После этих учений мне вернули одну лычку и дали, хотя с большим опозданием, отпуск.
С чемоданчиком в руках я шел к вокзалу. По пути решил купить что-то для Маринки, присмотреть подарок для матери.
В одном из магазинов увидел нескладную фигуру моряка с нашивками старшины второй статьи.
— Вовка, ты?
— Я, — обернулся он, — чего раскричался на весь магазин.
— Далеко собрался?
— В отпуск. Десять дней получил к положенному.
Только в вагоне мы поняли, что участвовали в одних учениях.
— Я-то думал, что у «Сыча» голос знакомый.
— Я тоже.
Вместе с нами ехал в купе капитан второго ранга Самохин.
— А, старые знакомые встретились, — сказал он.
— Мы земляки.
— Помню твоего земляка еще по экипажу. Приветствую дружбу моря и неба!
«Тук-тук-тук-тук» — выстукивали колеса. Поезд уносил нас все дальше от взморья. Мелькали поселки, деревушки, березовые рощи. Впереди ждала пересадка, и мне почему-то захотелось пересесть на поезд, идущий на Архангельск. Вместо этого утром я опустил в почтовый ящик открытку: «Еду к матери. Пиши». Всего три слова. Я всегда писал Нине очень короткие письма, зато думал о ней много, хотя и не часто. А надо бы написать: «Здравствуй, милый доктор! Как ты там? Моя служба подходит к концу. А дальше? Я не знаю. Я пока ничего не знаю».
Вот я и дома, и хотя морозы здесь за сорок, холодновато в ботинках и шинельке, но ведь мы моряки. После первых дней, когда мать неотрывно смотрела на меня, не зная, чем угостить дорогого гостя, ухаживала за мной, как за ребенком, когда в доме было тесно от соседей, которые по давнему обычаю шли «со своим», чтобы угостить приехавшего в отпуск матроса, все немного приуспокоились.
Вечерами я бежал в село, чтобы встретиться с Мариной, сходить в кино, и, конечно, вместе с Володей. Нас с ним так и прозвали «полосатые черти». У нас любят беспокойных, способных отчудить что-нибудь ребят, не знающих устали в деле и в гулянье.
В первое время, отвыкший от обычной жизни на «гражданке», я не знал, как и вести себя. Сказать встречному «здравствуйте» — язык не поворачивался, привык за эти годы к «здравия желаю». Нашел выход: говорил «день добрый» или «доброе утро». Отбоя от земляков не было. Каждый, кто встретится, обязательно начнет расспрашивать, как дела, как служба моряцкая, скоро ли насовсем, не надумал ли жениться.
Марина стала какой-то странной. Когда остаемся одни, или целует, или молча сидит рядом, подперев кулачком подбородок (и где она этому научилась?), как будто впервые видит. А однажды сказала: «Совсем другим ты стал, Володька, совсем другим».
— Лучше или хуже?
— Лучше, но… Не знаю… — смутилась. — Уходишь ты от меня.
— Куда ухожу? Что ты мелешь? Не пойму тебя.
— Мне лучше знать. Сердце чует. Только, когда уйдешь, вспоминай свою Маринку. Она немножко любила тебя.
— Что ты заладила сегодня: уходишь, уходишь…
— Глаза у тебя мимо меня смотрят, думаешь о чем-то другом.
Что я мог ответить ей, если чувствовал в ее словах какую-то долю еще непонятной мне правды. Как часто, идя с ней по сельской улице, я видел перед собой Нину, но она была далеко, и не расстояние тому виной, а другое — не смел подойти к ней, выше себя ее считал с той первой встречи в тундре. И тянулся в то же время к ней, хотел доказать, что лучше, чем кажусь.
Так мы дошли с Мариной до калитки, припорошенной снегом, постояли под березкой, я обнял ее на прощанье и поспешил домой. А по дороге повторял: