К месту взрыва тут же сбежались люди. Они увидели большую воронку, двух лежащих на земле моряков, третий висел на телефонном столбе вниз головой, его удерживали в таком положении «когти».
— Среди бела дня…
— Как же это?
А какой-то мальчишка бежал по улице, размахивая руками, и хныкал: «Дяденька матрос, мы не знали…»
— Как же это, сын только родился, жить бы да жить. А Линде каково…
Мы хоронили друзей, как погибших на боевом посту. Были сказаны речи. Был трехкратный залп из карабинов. Был оркестр. Шли за цинковыми, наглухо запаянными гробами родители погибших.
Еще долго я не мог прийти в себя, еще долго слышал голос друга: «Эх, и сыграю же я вам сегодня»… Баян, что остался в Ленинской комнате, молчал. Никто не решался прикоснуться к его басам. Никто. Даже после того, как похудевшая, ставшая сразу намного старше, Линда пришла к нам и сказала:
— Сыграйте, ребята. Он любил… Его песню.
Мы молчали. Стояла такая тишина, что в кубрик доносились трели жаворонков, висящих над прибрежной луговиной.
Сразу же после получения аттестата зрелости сержант Хлипитько сдал на звание младшего лейтенанта и ушел в запас.
А через много лет получил я от него письмо. Рем просил навестить его, обещал заглянуть на Север, омулевой ушицы отведать. Писал, что он шахтостроитель. Начальник управления в Донбассе. Случайно попала в руки газета с моей статьей, и запросил он в редакции адрес, уверенный, что это я.
Мне после отъезда Рема пришлось служить до осени. Отъезд, как часто бывает, стал неожиданностью. Утром меня вызвали в строевую часть, дали обходной лист. После обеда я был у замполита, потом у командира батальона. Они жали руку, давали отцовские наставления.
Вечером удалось позвонить в гавань, где служил Володя, и передать через ребят ему, чтоб вырвался проводить.
Около полуночи поезд отошел от перрона городского вокзала. Бородкин махал бескозыркой, пока не исчез за поворотом, мне слышались его слова:
— Один моряк — отделение, два…
— Пиши!
«Один моряк…» — кто ж это любил повторять? А, Самохин! Он на повышение пошел. На другой флот перевели. Все меняется. И я уже не тот: ленты чувствую за спиной, хотя не нужно бежать на поверку, нести вахту в радиобюро, отдавать честь старшим. Отныне сам себе хозяин, и все дальнейшее зависит от самого себя.
Но где бы я ни был, в какие бы переплеты ни попадал, какой бы путь ни выбрал — всегда со мной будет море. Жизнь — то же море, и в ней всегда найдется место для ребят в полосатых тельняшках.
И я взлетал с волны на волну на крутоносых рыбацких лодках, выметывал сети, пил щербу из алюминиевых кружек, багрил августовской ночью лосося, бродил с двустволкой за плечами по опушкам боров, выискивая глухариные выводки. Свежий ветер хлестал по лицу и звал куда-то вдаль, к чему-то нераскрытому, к новому.
ЛЕТЯТ ГОЛУБАНЫ
— Ну вот, и еще одна ночь пришла, — Перфил отодвинул и перевернул кверху дном стакан. — Четырнадцатая. — Он взял со стола большой охотничий нож с ручкой из оленьего рога и двумя ударами сделал на стене очередную зарубку. — Как подумаешь, так жалко Фроню становится, две недели без мужика. Каково ей?
— А тебе? — И мы умолкли, заметив, как Перфил неожиданно нахмурился.
— Витек, ты ложись с краю, — показал он племяннику на широкую кровать. — До обеда выспаться надо, а там сетки посмотреть. Вечером домой собираюсь. Шутки шутками, а дело делом. Как она там? Уже картошку пора садить. Не велико хозяйство, а без мужика плохо.
Изба, где мы весновали, стояла на островке, вокруг которого шумело половодье. Вода уже подошла к самому крыльцу, вот-вот зальет его.
Жили мы здесь поначалу вдвоем, а позже шумной артелью. Прошли две недели ожидания большой воды, ожидания настоящей весны без снега, заморозков по ночам, без холодного, пронизывающего до костей ветра. Утка уже пролетела, рыба разбрелась по кустам, и можно было возвращаться домой, но Перфила держали в заречье овцы, за которыми он присматривал, Витя — тот за дядей куда угодно отправился бы. Ну, а я не спешил домой. Мне в эту весну было некуда спешить: так дела сложились.