Кожин во время промысла песца, что мигрировал с моря, из льдов, в глубь тундры, превратился в кочевника. Кем только не был он: и приемщиком пушнины, и культработником, и охотоведом. Много забот легло на его плечи зимой.
— Пришибленный! — ворчала Мария Ильинична. — Всю жизнь мечется. И меня таскает. Пора бы на отдых уже.
— Ворчишь! — смеялся он. — Как бы развод не взял. Характерами не сходимся.
Не верилось, что Сергею Михайловичу шестьдесят девять, а его «ворчливой» хозяйке за сорок. Молодыми были они, много радости в сердце носили. Нам бы так в их годы.
Мария Ильинична работала мастером по обработке пушнины. Кропотливое это дело. Надо осторожно соскабливать ножом жир со шкурки, затем натирать ее мукой до тех пор, пока не превратится в бурые комочки сало… Зато любо-дорого после взглянуть. Дорогие шкурки. Вот ради этих шкурок Ванюта часто в снегу ночует, мерзнет, высматривая капканы, смазывает обмороженное лицо густым жиром.
Кожин возвращался из тундры довольный, потирая руки, говорил мастеру:
— Если так дела пойдут, то летом придется расширять хозяйство. Рук не хватает. Не перетащить ли сюда Ивана с семьей? Чего ему в конторе штаны просиживать.
— Вздумал тоже. Сам мотаешься и сына с пути сбиваешь. Плохо ему заместителем начальника окружной конторы?
— А справимся?
— Раз взялись, надо справиться, — Мария Ильинична смеялась. — Впервой, что ли, Серега?
Что ж было дальше?
Было морозное январское утро. Вдали, окутанные мглистой дымкой, чернели вершины полярных увалов. Вот кусочек тундры между сопками окрасился в розовый цвет. Яркий солнечный луч скользнул по холмам. Снега заискрились. Скользнул и пропал. Сон это или явь? Самое трудное осталось позади. Заведующий промыслом пропадал в тундре по целым неделям. Основные оленьи стада ненцев и коми находились около Зеленого мыса, и он спешил собрать всю пушнину, что скопилась за зиму у охотников.
Я работал крутильщиком, ставил капканы на припайке, — помогал мастеру-обработчику. Нина стала поваром. Смех и горе было нам с ней: то хлеб сожжет, то борщ так пересолит, что и в рот ложки не возьмешь.
А Яша захандрил. Однажды он и на связь не явился, сказав мне:
— Выходной сегодня! Отдыхай!
— Ты видел? Солнце появилось! — сказала мне Нина и хлопнула в ладоши. Совсем не похожа на доктора — смеется и радуется, как ребенок.
Мы взялись за руки и закружились, к великому удовольствию Верного, который хватал зубами полы малиц и силился удержать нас на месте.
— А Яша где?
— Все сидит…
— Вытащил бы его!..
Я без стука распахнул дверь радиостанции. Михайлов, сидя за столом, уставил взгляд на приемник. Его красивое худощавое лицо осунулось, еще больше почернело. Только глаза блестели. Кто-то из его рода наверняка родился в таборе. Он никогда не рассказывал, откуда он, кто, но мне часто казалось: встанет сейчас, свистнет — только его и видели.
Поношенный морской китель с двумя узкими нашивками на рукавах небрежно висел на плечах. Яша приподнял голову.
— Пришел. Садись!
— Я уже сижу.
— Ну, чего уставился?
— А мы солнце встретили.
— Все одно.
— У тебя отец есть? — спросил он.
Перед глазами встало не лицо, а фотокарточка отца, присланная с фронта. Глаза из-под пилотки пристально смотрят, словно спрашивая о чем-то. Беспокоятся, что с ними, что со мной, — тем, кого он не успел научить отбивать косу, точить топор, крутить из гнилых концов новую смоляную веревку. Всему этому жизнь научила. Быстро. Где он сейчас, мой батя, большеносый дядя с громадной копной рыжих волос на голове! Нет этой копны, наголо побрили еще в военкомате.
— Есть, — говорю Яше. — Пишет, скоро дома будет.
— А у меня про отца запрашивают: кто да что. Откуда я знаю, если отчим. Для меня хорошим был, а им другое надо… Люди!.. Даже здесь не дают забыть.
Конец промыслового сезона отметили празднеством. В Зеленый съехались охотники, приписанные к станции, и промысловики колхозных оленеводческих бригад. Оленьи упряжки образовали вокруг станции сплошное кольцо. Погода стояла безветренная, морозная. В небе сверкали звезды. Ярко светила луна.
Этот вечер был особенным для меня. Разбирая почту, сброшенную с самолета в кожаных баулах, я наткнулся на номер окружной газеты, где была помещена заметка о нашей станции. Помимо кадровых охотников, там упоминалось и о любителях. Жирным шрифтом была набрана и моя фамилия. Сообщалось, что контора выдает передовикам премии. Радость била через край. Ради такого дня я вынул из чемодана новый суконный костюм, синий свитер и ярко-зеленый галстук с белым парусом в центре, купленные в Варандэе. Да из-за премии ли вздумалось так вырядиться? Может, вовсе не из-за нее, а по случаю стихотворения, опубликованного в следующем номере той же газеты.