это ж не кто-нибудь написал, а я сам, и моя фамилия сверху стиха напечатана.
С этой газетой в руках я и пришел к Сергею Михайловичу.
В комнате шумно. Яша сидит за столом и крутит ручку патефона. Нина вполголоса беседует о чем-то с Ванютой. Мария Ильинична, как всегда, вяжет чулок. Шерсти она прихватила с «большой земли» лет на пять. Каждому из нас обещает свитера связать.
Гляжу, Проня смеется. Да и все остальные смотрят на меня так, как будто увидели в первый раз. Приглядываются.
Кожин протягивает мне конверт. Двести рублей в нем, по-нынешнему двадцать, значит. Деньги по тем временам немалые.
«Вон как обернулось, — думаю. — Между делом капканы ставил на припайке — за шкурки получил да еще и премировали». А сказал вслух не то:
— Мне бы карабин!
— Сколько тебе стукнуло? — спросил, улыбаясь в бороду, заведующий.
— Восемнадцатый.
— Что ж, можно и карабин выдать. Я не против.
Как было не размечтаться. С карабином — лафа. «Тогда своих собак заведу. Хватит на казенных ездить. Песцов первым сортом приняли. Сила!..»
— Ты чего так вырядился? — спросил Яша, потягивая трубку. — Именинник?
— Чтобы доктору понравиться! — неожиданно выпалил Проня.
Я вспыхнул. Все смотрят на меня и на Нину, которая обернулась на возглас и тоже покраснела, как морошка на солнце. Хочется крикнуть: «Нет!», но язык не слушается. Вижу приоткрытую дверь и выскакиваю на крыльцо. Ошалело вбегаю в свою комнату. «Влюблен! Скажет тоже!.. А сам постоянно у доктора торчит. Болею, хнычет, лечиться надо. Доктор и не смотрит на него. А на меня? Знаю, что лицо у меня скуластое, нос приплюснутый, брови щеткой, волосы не поддаются расческе. Куда ни заберусь, прозвище следом плетется: «Черныш!» Как будто имени нет. Жиганов — моя фамилия. Володей звать. А то «Черныш», «Черныш». Кто на такого посмотрит? Скажет тоже Проня…
Я оборачиваюсь на стук и вижу: на пороге стоит Нина.
— Не обижайся, Володя. Пошутили ребята.
Сквозь ненавистный теперь праздничный свитер, купленный на первую получку в Варандэе, я чувствую тепло ее тонкой руки. Взгляд Нины для меня, как солнечный луч зимней тундре. Никто в жизни еще не смотрел так ласково. Мать и то по-другому: жалостливо. А чего мужика жалеть? Вред один.
Нина берет меня за руку.
— Пойдем. Нас ждут. Да, — добавляет она, — галстук-то сними. Его, Володя, на свитере не носят. Белую рубашку тебе надо купить. Вместе на складе посмотрим. Пойдет тебе.
«А я-то старался, деньги копил, тратил, думал — так и надо, похвалят, мол. Не все начальству галстуки носить, и нам пора… Вот тебе и нам! Вот тебе и пора! В тюнях[2] тебе ходить, а не при галстуке».
— Ты сколько учился? — неожиданно спрашивает Нина.
— Пять… Шестой — коридор…
— А стихи давно пишешь?
— Не получаются…
— Было бы желание. Хочешь, я помогу за семилетку сдать?
Мне многого хотелось: и знаменитым охотником стать, чтобы во всех газетах портреты печатали на первой странице, и радистом, как Яша, только не на земле, а на самолете, что в Арктику летают, и книгу написать, да такую, чтобы люди, читая плакали. А за что ни брался — все не так, как у добрых людей.
— Я еще книгу напишу.
— Книгу?
— А что?
— Напишешь. Пойдем. Нас ждут.
В ту весну Яша выучил меня на радиста. Я взялся за учебники. Нина к осени уехала в институт. Яшу зачем-то вызвали в управление, и он не вернулся на станцию. Сергей Михайлович неожиданно заболел, пришлось вызывать санитарный самолет, чтобы вывезти его в город. Из начальства, как называл нас старый Ванюта, остался лишь я. Ключи от пустого склада, от ларька, радиостанции — все было в моем распоряжении, хотя сдачи и приема дел не производили. На совесть понадеялись, расписываясь под актом.
Начальственным оком я озирал полупустой поселок, тревожился, что будем делать с приходом бота, который привезет годовой запас продуктов и снаряжения.
— Пришлют начальство, — говорил Ванюта, — а ты голову выше держи да в потолок поплевывай. Зарплата тебе идет? Идет! Двойная! Чего еще надо? Когда нужно будет бумажку подписать — сумеешь.