— Но зачем же Быстров ездит в Сулу? Что ему делать там? Где работает? — спросил Замлилов.
— Случайным заработком пробавляется. Вдову отыскал добрую. Вроде как на поруки его взяла после того, как в экспедиции проворовался, — сказал Шишелов.
— Пригляд держать надо! Тут что-то не то, — Замлилов посмотрел на окна, за которыми снова был вечер, и вздохнул. Скорей бы Фаня приезжала, чувствовал бы, что дома ждут. И столовая опять закрыта. Всухомятку придется ужинать…
— Не, что ты ни говори, а меня, старика, трудно убедить. Не умеете вы хозяйничать, больше языками чешете! — Кузьмич сидел на завалинке, опираясь о палку, и, потряхивая куцей бороденкой, беседовал с квартирантом, вел, как он любит выражаться, пользительные разговоры.
Случилось так, что после первой встречи у дебаркадера они стали друзьями. Егор Шишелов помог. Когда зашел разговор о квартире, он хмыкнул:
— Вас уже взяли на постой!
— Кто?
— Кузьмич! Все село говорит. Нет разве?
— Мы о таком и речи не вели.
— Тогда сходить нужно. Один живет. Есть у него комнатушка.
Дома в Устьянке растут, как грибы после дождя в сосновых борках. Красивые, с верандами и широкими «тальянскими» окнами, что полюбились северянам, с кустами смородины и рябины у завалин; они радуют взгляд. А жилья не хватает. Не потому, что нет. Просто не хотят люди тесниться, как раньше. Григорий Кузьмич Кожевин встретил Игоря равнодушно.
— Разве только боковушку. Она у меня за клеть. — Шишелов снял замасленную кепку, попросил «сделать одолжение», надо же человеку где-то поселиться.
— Табашник?
— Не балуюсь, — в тон старику ответил Игорь.
— Все так говорят, а пусти в дом — зачадят фатеру, пить начнут, водить там всяких по ночам, ходи потом отпирай дверь.
Но все же смилостивился: считал Замлилова старым знакомым.
Запросил старик пятнадцать рублей, хотя тут же оговорился:
— Дороговато оно, но не приневоливаю. Фатера мне и самому нужна.
Замлилову ничего не оставалось, как согласиться. Торговаться он не умел. Про чалдонскую скупость тоже слыхал.
В тот же день хозяин убрал из боковушки старые малицы, гнилые концы рыболовных сетей, веревки, ящики с гвоздями. В доме нашлась пара табуреток, деревянная кровать. На пол хозяин бросил оленью шкуру вместо ковра.
Они вместе оклеили комнатушку. Старик смотрел на большие серебристые листья, раскиданные по обоям, и глаза его маслено блестели:
— Как в купеческом терему стало. Полтину, брат, за кусок отдал?
— Бери дороже, Кузьмич!
— Цены деньгам не знаете. Жить не умеете, молодые.
Комнатушка была маленькой, но теснота Игоря не пугала. В родном доме половину избы занимала огромная русская печь. Около стены, в переднем углу, стояли лавки, ближе к порогу — деревянная кровать, рядом с ней — ушат с паревом для коровы, привезенный в тундру с Мезени. Тут же ползали малыши… Вторую половину занимали квартиранты. После смерти отца (он утонул во время шторма) мать не раз говаривала:
— Потеснимся, зато лишний рубль появится, лишний метр ситчика.
А их девятеро росло.
Григорий Кузьмич в первые же дни предупредил: дома редко бывает.
— Сенца надо настрадать. По кустам скоблю. Поженок-то не дают. Все колхоз забрал. А без скотинки что за житье? — и он перекрестился.
Летом Кожевин держал овец на поскотине вместе с колхозными — артели не убыток, а ему, старику, облегчение: зимой свое мясцо будет. Далековато, правда, от дома овечек пас, в «Заре», по Суле — там спокойней, волки не бродят, и бригадир свойственником приходится.
— Так ты тут пригляди, голубь. Всякого люда понаехало, експедичники разные, — не раз говаривал старик.
— Не беспокойся, Кузьмич. Присмотрю за домом!
Хозяин привозил с озер толстых с заплывшими от жира глазами карасей.
— Смотрю, ты у рыбы, да без рыбы живешь. Негоже так-то, Николаич! Я, грешным делом, думал, что начальство лучше живет: сами хозяева.