— Не заблудись! Дороги-то не знаешь! — Одинцова махала Прокопию варежкой.
И началось у них с той поры непонятное. При каждой встрече стычка. Язычок у девки острый. Мы даже заступаться стали.
— Не съем! — отмахивалась Варвара. — Тоже мне защитники.
Фамилия у Прони — Филиппов, а она переиначила на Филю. Филя да Филя. Как в частушке: «Не жених, а простофиля».
— Обидеться может, — не раз говаривали мы Одинцовой. — Меру во всем знать надо.
— А я что — обижаю? Он — любушка! Куда: вам до него, ухажеры, — смеялась она.
Вечера мы проводили вместе. Тянуло нас к столику, покрытому белой скатертью, к уюту, которого так не хватало в нашем быте. Сначала приходная мы с Забоевым — с Семеном.
Он садился в угол на табуретку, брал на колени баян и начинал «пилить».
— А повеселей не можешь? — не вытерпев, спрашивал я. — Зубы ноют.
— Верно, Сеня, не наводи тоску, — певучим говорком поддерживала меня хозяйка. — Споем-ка лучше частушки.
Голос у Одинцовой негромкий, но, как запоет, точно магнитом к себе притягивает. Деревня вспомнится, желтые пески, катагары — полотняные палатки рыбаков, лодки и песни — протяжные, грустные, занесенные на Север нашими прадедами с Руси. Случайно прихватили их в дорогу, а они прижились, корни пустили и поныне здравствуют в наших краях.
Варя много частушек и песен знает. Подростком она на рыбацкие тони пошла, за мужскую работу взялась. Там не только песен наслушаешься — всего повидаешь. Наконец, в город на курсы послали, продавцом стала, к нам приехала.
Иногда мы пляшем с ней. Я похлопываю себя ладонями по коленям, кручусь гоголем, а Одинцова даже не взглянет, не улыбнется. Накинув на плечи белый шерстяной платок, плавно кружится она по комнате…
Так вот и жили. Дружно. Если, конечно, не считать усмешек Забоева, что кто-то где-то живет, а кто-то небо зря коптит, а тоже думает: живу.
Семен — парень бывалый, любит порассказать, где что видывал. Получается при этом: всю землю изъездил. Не диво: на поездах можно всю Россию исколесить — купи билет, и везут. Не то, что в тундре. Олешки и то валятся с ног.
— Глухота у вас тут, — любил повторять Семен. — Уеду я отсюда…
Что ему Зеленый мыс после большого города. Он по направлению сюда прибыл. Вроде как срок отработать.
В то время мы еще про романтику мало говорили. Это сейчас по радио только и слышишь: романтики. Поехал ты куда-то подальше от дома — романтик, значит. А где она — эта самая романтика? Только и разговоров: летом о подкормке песца, о заготовке привады, зимой о промысле. Все песец, песец… Езди по тундре, высматривай, сколько зверя на квадратных, никем не считанных километрах гнездится. Добро бы до дорогам, а тут болота, сопки, дожди, бураны зимой. Вернешься домой — единственное утешение радио послушать. Да и то не всегда: Радист в своем деле понимает столько же, как Семен в сапожном. Зарплату получишь, а сходить некуда. Для Забоева мы — темнота. На электрические лампочки дуем, когда спать ложимся.
Что мы для Забоева? Варя нигде, кроме побережья, не бывала. Аннушке Зеленый мыс, как сельскому жителю столичный город, — родилась тут. По себе знаю. Случалось после в жизни: проживешь в палатке с геологами каких-то полтора месяца, районное село Москвой покажется.
Он как бы милость оказал нам, дав согласие в тундре поработать. Года два-три. Всю жизнь потом хвалиться будет: я, мол, сырое мясо едал, спиртом запивал, на собаках ездил. А мы просто живем, к свету выбираемся, каждое слово по радио ловим, верим, судим обо всем по-своему, надеемся, что завтра лучше заживем, что тоже культурными станем.
Только вот с работой у Семена не ладится. Закруглил ее на приемке пушнины. Мы не того ждали. Охотовед! Инженер, значит, по нашему охотничьему делу. Пять лет учился. Высшее образование. Так подсказал бы, как и где лучше песца добывать. Ход плохой. Охотники в долги залезли. Чем выплачивать будут? А заведующий дома отсиживается.
Как-то сами собой прекратились вечеринки у Одинцовой; Неожиданно все получилось.
Пробыл Семен у Варюхи допоздна, а потом ко мне заглянул. Поднял с постели, закурить попросил, вздохнул: выпить бы. Присел на краешек койки и стал рассказывать, какие ласковые руки у нашей соседки, как тонка ее талия, как горячи губы.
— Знаешь, начальник, шел бы ты лучше к себе, — сквозь зубы процедил я.
— И ты тоже, — хмуро рассмеялся он. — Живем один раз. Зелен!.. А она ничего!
Мне девятнадцать было. Кому в то время не снятся жгучие, как спирт, губы, но разве об этом говорят вслух?