— Шел бы ты, Семен!
— Эх ты, тюля! — Забоев поправил галстук, сбитый набок, приподнял очки, провел зачем-то пальцем под левым глазом, усмехнулся. — Скукота у вас тут, глухота.
Я запустил в него валенком, попал в его большие очки с роговой оправой, разбил вдребезги. А когда пришел в себя, Забоева уже не было в комнате.
Теперь-то я знаю, что не нужно было так горячиться, верить на слово. Про эту вспышку вспомню после не раз. Иначе бы… Но не жалею: ненавижу скользких!
Семен никому не сказал ни слова. Ничего, вроде бы, не случилось. Лишь Варя сторониться стала нас. Аннушка косила в нашу сторону своими смородинами, словно спрашивая: «Чего не поделили?»
Так бывает зимой на припайке. Идешь спокойно, и вдруг тишину разрывает треск. И ропаки, что казались голубыми от луны, и звезды, и чернеющие невдалеке скалы — сразу же все становятся другими. Тревожно тебе: как бы не унесло.
Мы, грубо выражаясь, легли в дрейф. Куда-то вынесет нашу льдину?
В половине мая, когда колхозники прошли с оленями на север, мы узнали, что в Белушьем, соседнем с нами рыбачьем поселке, скопилось для нас много почты.
— Приезжай! — просил меня радист. — Давно не виделись.
Хотелось мне запрячь собак да махнуть к рыбакам, ведь ничего не стоит потратить на дорогу каких-то двое суток. В тундре такие поездки считаются пустяками. Но увы! Не всем ездить: на станции дел непочатый край. Я провожал и встречал друзей, а сам сидел за аппаратом, выстукивал телеграммы, помогал Забоеву сортировать и упаковывать пушнину, изредка поглядывая в окно, за которым токовали куропатки, и вздыхал о том славном времени, когда работал каюром. Начальством, оказывается, тяжело быть.
— Почту бы получить неплохо, но дорога трудная, весна началась… — Семен задумался.
— И самолета долго не будет, — вполголоса произнесла Варя, вздохнув.
— Я съезжу, — сказал Прокопий. — Собаки все равно помирать собрались.
Варя сделала вид, что не слышала этих слов.
На следующее утро каюр покидал станцию.
— Красота какая! — говорила Варя, провожая вместе с нами Филиппова. — Мох да камни, а глаз не отвести. Чудно!
— Смотри! — предупредил охотника старый Ванюта. — Плохая дорога — возвращайся назад. С весной шутки плохи. За один день так развезет, что не выберешься.
— По утрам заморозки крепкие.
Упряжка поднялась на перевал. Проня, казалось, привстал на нартах, махнул нам рукой и исчез. Через сутки он был уже в Белушьем. Но со дня отъезда нашего каюра оттуда прошло еще трое суток, а его все не было. После сильной оттепели ударила пурга. А весенняя пурга куда страшнее зимней. Человек в это время бессилен: одежда становится сырой, промерзает, обувь тоже, пронзительный холодный ветер пробирает до костей.
Которые сутки бушует пурга. Проня? Где он? Лед в заливе, что лежит на пути каюра, посинел. Над тундрой слышны тревожные голоса птиц. Мечутся птицы, уносимые ветром в море, гибнут.
После такой пурги я как-то наткнулся в тундре на лебедя. Он лежал на камнях с окровавленной грудью. Я вначале принял его за пласт снега, но когда подошел поближе, лебедь приподнял голову, вытянул шею и — запел. Сколько с тех пор по северу исходил, а не доводилось больше слыхать такой песни. В ней была и тоска преждевременной гибели, и радость возвращения в родные места, и гордый клекот, и… журчание первого ручейка, что пробивает путь из-под глубокого снега. А может быть, виновата не пурга? Может, лебедь сам упал на скалы? Есть же предание о единственной на всю жизнь любви? Кто как, а я с тех пор верю…
В город летели телеграммы с просьбой выслать самолет на поиски каюра, но он мог вылететь лишь после пурги, которая охватила всю тундру.
Варя не выходит из рубки. Я случайно перехватываю ее взгляд. В нем столько тревоги, столько печали, что становится не по себе. Неужели? Какие же мы все глупые.
Попытки связаться с оленеводами окончились неудачей. Связи по расписанию мы с ними не имели, а радисты колхозов берегли питание — появлялись в эфире раз в три-четыре дня. Отсиживались где-то в чумах в те дни. Залив наверняка покрыт сетью трещин. Еще до пурги ждали: вот-вот хлынет вода. А если отрезало путь? Тогда что? Выехать бы на поиски, но на чем? Собаки, что остались на станции, — дерьмо, еле на ногах держатся.
Прошло еще трое суток. Мы с Варей сидим в комнате заведующего, а Семен бродит вдоль берега.
— Рукой машет! — и Варя выскочила на крыльцо.
Я кинулся следом.
— Едет! — не своим голосом кричал Семен. — Едет!