С противоположной Белушьему стороны медленно приближалась оленья упряжка. Мы побежали навстречу.
— Жив! — взмахнула Варя руками.
Проня приподнялся с нарт, прислушался и шагнул на ее голос. Шел он как-то странно, осторожно ступая по снегу, словно боялся провалиться, выставив руки вперед, Варя опередила нас. Она припала головой к плечу охотника и разрыдалась.
— А плакать зачем? — негромко спросил он. Скупая улыбка пробежала по его черным, сухим, искусанным в кровь губам. — Задержался я немного. — Голос его дрогнул. — Ну, хватит… хватит!..
— Что с тобой? — твердила Варя, покусывая кисти платка.
— Очки в Белушьем забыл. Снежная хворь скрутила. Собаки к избушке притащили. Отлеживался там.
Мы ввели товарища в комнату, наложили на больные глаза повязку и облегченно вздохнули. Снежная хворь — явление временное.
— Почту разобрать надо! — сказал я Семену. — Пошли!
Почту в тот день мы так и не разобрали: побродили с Забоевым по скалам, слушая голоса прилетевших из дальних края птиц. Каждый думал о чем-то своем. Я вспоминал Яшу, гадал, где он может быть сейчас. Где доктор наш Нина? Не пишет что-то давно.
— Обед готов! — кричала нам Одинцова. — Заждались?
— Идем. Хозяйка зовет! — хмуро сказал Забоев. — Идем! — А сам свернул в сторону, к себе поплелся. Труха у него какая-то в голове. С виду парень как парень, а коснись дела — тряпка. Ведь знаю, ничуть у него сердце по Варюхе не болит, ан нет — домой… Чего одному сидеть?
Молодость — она как пролетная птица: прошумит крыльями, и след пропал. Плохо человеку, если никто нигде не встретит его, как встретила Проню наша Варя.
СТАНОВЛЮСЬ НАЧАЛЬСТВОМ
И еще минул год. Трудный. Он мне надолго запомнился. С осени все началось, с первого снега, который в сентябре выпал.
Год с годом не сходится. Зверь густо повалил вдоль морского побережья, подбирая все, что попадало в зубы. Откуда он взялся, даже опытные промысловики не могли понять. Одно объяснение: урожай песца бывает, как приметили, через четыре года.
К морю выйдешь или по тундре бродишь, каких-нибудь двести-триста метров пройдешь, песцы, как собачонки, из зарослей ивняка выскакивают, за кочки прячутся, а иногда, подняв хвост трубой, удирают во всю мочь. До того обнаглели, что стали забираться в склад, грызть мешки с мукой, отведали пряников, а какой-то забияка не придумал ничего лучшего, как взять в зубы конец веревки-травянки, вытащить его наружу и размотать метров на сто. Откуда сила взялась и для чего тащил? Озорства ради.
И собак ведь полно в поселке. Когда песцы успевают в склад залезть, пол погрызти. Вороватый и нахальный зверь.
Ванюта радовался, глядя, как по первой пороше тянутся вдоль берега цепочки песцовых следов.
— Будет промысел! Будет! — повторял он. — Понравится привада — мои. Нет — другую подберем!
Он еще до выпада снега закопал в землю туши тюленей, наваги наловил — тоже в ямы, которые сверху камнями завалил, оставив лишь маленькие отверстия. Ближе километра подойти нельзя — нос в сторону воротит. А песцу и надо с запашком. Один раз понюхает, будет каждую ночь приваду посещать, землю рыть, чтоб до нее добраться.
Мы ждали открытия сезона, как праздника. Оленеводы, что приезжали из тундры, тоже говорили: «Есть зверь!» Оставалась какая-то неделя-другая.
Зашел как-то Забоев в «Агентство», спрашивает: «Связь скоро?»
— Через часик!
— Телеграмма должна быть. Как получишь — стукни в стенку.
— Рановато о загоне.
— Выборочно проведем.
Телеграммы не было. Забоев постоял, покурил, хмыкнул что-то в нос, накинул на плечи полушубок и вышел. Не знаю, о чем он говорил с Лаптандэром — рослым, с полным, как луна, лицом, — бригадиром колхоза «Тет яга мал», но к вечеру они уехали в тундру.
На другой день станцию окружили оленьи упряжки. Нарты покрыты шкурами, упряжь украшена латунными пластинками разнообразных форм — от треугольника до сложных узоров. Женщины одеты в паницы, сшитые для торжественных дней — с красивой вышивкой на груди из разноцветного сукна, в белые пимы — тоже с узорами. Мужчины в новых малицах, поверх которых надеты рубахи из дорогого материала. Забоев велел Варе выдать на всех пару ящиков водки в счет промысла, сам дернул стопку-другую, перетянул полушубок ремнем, сдвинул на затылок пыжиковую шапку, взял двустволку и, поджидая, когда все выйдут на улицу, застыл на крыльце в позе гостеприимного хозяина.
Аннушка тоже в панице, пимах, совсем непохожая на ту, что я вижу каждый день, блеснув белыми, как снег, зубами, попросилась ехать вместе с оленеводами.