Генерал нахмурился.
– Чего вы смеетесь, милостивый государь? Чего вы осклабляетесь? Вам следует не смеяться, а краснеть, милостивый государь, краснеть! Каких наслаждений вам вдруг захотелось?
– Поэтическая мысль, ваше п-во, в поэзии позволительно.
– Вздор, милостивый государь, вздор! И в поэзии не позволительны неблагопристойности.
– Неблагопристойности! Ваше п-во! – вспыхнул Картузов.
– И так бесстыдно, могу даже сказать, бессовестно выражаете вашу мысль! Имели ли вы до брака какое-нибудь право?»
На этом второй вариант обрывается. Возвратимся к первому. После свидания с Кармазиной капитан идет к графу и объявляет ему: «Я убедился, что она вас любит и вы должны жениться». Граф его гонит, Картузов дает ему пощечину. Его арестовывают и по настоянию графа помещают на испытание в госпиталь. Автор прибавляет: «Сумасшествие по интриге графа, но и в самом деле».
«Картузов звал обер-полицмейстера в госпиталь, хотел открыть заговор. Колпак – и ни малейшего смущения, а напротив, вид какого-то торжества. Спокойный и саркастический тон, твердый взгляд. Пьет чай».
Рассказчик навещает Картузова в сумасшедшем доме и беседует с ним. Капитан говорит:
«„Я нахожу, что многое очень странно“. Задумался и стал говорить об инженерных торгах, лесе, выделке кирпича».
Рассказчик спрашивает его:
«– Так неужели же вы бы графу уступили?
– Гм. Граф – подлец, но граф представителен. У венца они вдвоем составили бы фигуру, прелестную картинку. Что же делать, коли кроме графа никого не было. Ну а я… я… я бы конфеты на свадьбе разносил и, поверьте, что больше бы ничего не желал. Я бы ездил в санях с медведем».
И автор записывает:
«Главное. Картузов сходит с ума от одной мысли, что осмелился поддаться графу и сделать ей предложение в несчастии. Считает себя подлецом. Его буквально убивает мысль, что он ее обидел тем, что, воспользовавшись ее положением, приравнял ее себе. Он настаивает на том, что она – идеал.
Его очевидно поразила деревяшка. Он не мог переварить сострадания. Один раз вскрикнул: „Ведь она чуть не вышла за меня, я ведь это видел! Каково унижение, каково падение! Боже мой! Боже мой! ведь она выходила ко мне, может, сама с собой на уме! А нельзя ли, дескать, хоть за этого выйти. Каково это! И наконец, эта деревяшка: тук! тук! тук! забыть не могу. Этакий стебель, этакая лилия… И на дамском седле…“»
Можно предположить, что именно в больнице Картузов пишет свое последнее стихотворение «Таракан».
Картузов комментирует:
«Тут я остановился; одним словом, он их всех взял да и выполоскал в ушат, это было правильно и тем дело и кончилось». «Тут он задумался, но не очень, а как бывало: приложил руку к глазам и потом спокойно, но довольно важно поглядел на меня, думая совсем о другом и даже, может быть, позабыв стихотворение. Вообще он глядел, точно оглядывал.
– Что же, какой же смысл стихов? – спросил было я.
– Гм. А? Что? Какой смысл? сатира, басня, ничтожное звено, – произнес он вяло, но снисходительно и как бы совершенно уже едва припомнив про стихотворение. Он даже откинул листок в сторону.
– …Я хотел было тут сказать: получив наследство, собственно так, для остроты, но так как тараканы не получают наследства, то я предпочел написать: полный мухоедства.
– Ну, а что значит мухоедство?
– Когда стол нечист, то мухи льнут и падают, происходит мухоедство.
– Я не понял, как же это таракан от детства?
– От детства, т. е. от самых пеленок, или, лучше сказать, от рождения…
– Кто может изобразить Никифора? Правительство?
– Тут не правительство, а недоразумение.
– Недоразумение?
– Недоразумение, во всем недоразумение. Так надо Богу. А мы должны боготворить. Россия есть недоразумение, или, лучше сказать, игра природы. Вся Россия есть игра природы. Никифор тоже игра природы. В Никифоре я изобразил природу… Замечу еще одно: таракан не ропщет…
– Выдерживает характер?
Картузов строго посмотрел на меня.
– В лохани не выдерживают характера. Впрочем, вы, может быть, желаете еще чаю?
– Нет, благодарю вас.