И уже на глазах Европы, инертной, утратившей Бога, духовно погубленной прогрессом, Россия преображается. Отменено крепостное право. Учрежден суд присяжных. И обе эти реформы – свидетельство уважения к народному сознанию. Набирает силу женское движение, и это тоже знак обновления.
«А в заключение мне хочется прибавить еще одно слово о русской женщине. Я сказал уже, что в ней заключена одна наша огромная надежда, один из залогов нашего обновления… Подъем в запросах ее был высокий, откровенный и безбоязненный».
Турецкая война доводит до экзальтации патриотический угар Достоевского: «Да, Золотой Рог и Константинополь – все это будет наше». Впадая в экстаз, он, случается, оправдывает и пролитие крови: «…война освежит воздух, которым мы дышим и в котором мы задыхались, сидя в немощи растления и в духовной тесноте». И далее: «…что святее и чище подвига такой войны, которую предпринимает теперь Россия?» «Спросите народ, спросите солдата: для чего они подымаются, для чего идут и чего желают в начавшейся войне, – и все скажут вам, как един человек, что идут, чтоб Христу послужить и освободить угнетенных братьев».
По сути, он рассматривает эту экспедицию как подтверждение своей мысли о мессианской роли русского народа. Русский народ идет сражаться с врагами Христа. А те, кто оказывает ему сопротивление, не понимают, что он несет им светлую радость Христовой правды.
А резня сражений, а груды убитых? Достоевскому до этого нет дела. Позабыл ли он фразу, сказанную в одном из писем о войне 1870 года: «Нет, непрочно мечом составленное»?
Он мог бы по примеру Раскольникова ответить, что убил не «живое существо», а «принципы». А для торжества великой идеи – идеи всемирного единения человечества во имя Христово – любые средства праведны.
В этом оправдании пролития крови именем Христовым кроется софизм, который чреват опасностью. Христос пролил свою кровь во имя нашего спасения. Но вправе ли мы проливать не свою, а чужую кровь во имя веры в Христа? «…да будут прокляты эти интересы цивилизации, и даже сама цивилизация, если, для сохранения ее, необходимо сдирать с людей кожу», – восклицал также Достоевский. Стоит ли вспоминать о христианстве, если для сохранения христианской веры и ее торжества на всей земле придется живьем сдирать с людей кожу?
Ответ Достоевского уклончив: «Это возмутительно, если подумать отвлеченно, но на практике выходит, кажется, так». Он слишком ослеплен своим видением будущего русского народа, чтобы какие-либо метафизические споры могли его переубедить: «Пусть в этих миллионах народов, до самой Индии, даже и в Индии, пожалуй, растет убеждение в непобедимости Белого Царя!»
Это – для Азии! А Европа? Так что ж! Европа тоже будет спасена. «…в Европе – все подкопано и, может быть, завтра же рухнет бесследно на веки веков».
Германия – «мертвый народ и без будущности»… «Уничтожатся французы (или сами себя погубят), Франция провалится»… Евреи полны «самомнения и высокомерия»… Англичане «рассудочные лавочники».
«Европа – кладбище. Дорогие там лежат покойники… И русский Христос воскресит легион этих Лазарей». Да, Европа ненавидит Россию: «Всех славян вообще Европа готова заваривать кипятком, как гнезда клопов в старушечьих деревянных кроватях». Нужно воспользоваться своей силой и донести до Европы новое слово, которое ее спасет.
Но разве католицизм уже не претворил в жизнь идею всемирного единения во Христе? Нет! Католицизм утратил свое христианское, духовное начало. Римское папство провозгласило, что христианство без всемирного владычества над землями и народами «удержаться на свете не может». Подобная позиция – государственная, а не духовная – привела бы к установлению «на земле новой всемирной римской монархии, во главе которой будет уже не римский император, а папа». Идеал православия иной – сначала духовное единение человечества во Христе, а потом уже вытекающее из этого духовного соединения – «правильное государственное и социальное единение». Вообще-то католическая церковь осуществляет две эти фазы, но – в обратном порядке. И пока что этого упрека достаточно Достоевскому, чтобы питать его обличения.
От него ускользает, что, провозглашая пришествие русского Христа, он отдаляется от христианской доктрины больше, чем те самые католики, которых он осуждает. Он не осознает, что умаляет роль Христа, признавая за ним лишь этническое могущество. Тут он разделяет «безумие» Шатова. Именно тут он пользуется аргументами, вложенными в уста его персонажа.
Конечно, для Христа избранный народ – все человечество в целом. Но все человечество забыло слово Божие, хранит его только русский народ. И русскому народу предназначено явить миру образ Христа во всей Его чистоте. Одна Россия способна возглавить духовно-нравственное единение всех народов для возвеличения славы Божией. И настанет третье царство – царство всепримирения, братство людей в его единении со славянским миром.
Таким образом у Достоевского политика и религия переплетаются и дополняют друг друга. Он горячится и не видит обе стороны проблемы. Он ополчается на Европу, этот новый Вавилон, ополчается на науку, на пацифизм, на демократию… Он впадает в транс. Видит. Предвидит. Он захлебывается в словах, увлекающих его за пределы его собственной мысли.
По сути, если «Бесы» книга пророческая, то «Дневник писателя» – нагромождение предвосхищений, предсказаний, предвидений, из которых пока что сбылись лишь немногие.
«Дневник писателя» не только политический, социальный и религиозный манифест. Он содержит также множество статей, в которых Достоевский живо откликается на злобу дня, будь то судебный процесс над преступником, посещение Воспитательного дома или поэма Некрасова.
Он делится воспоминаниями о детстве, он рассказывает о писателях, которых когда-то знал и которые ушли один за другим, оставив его в одиночестве: смерть почти примирила его с Белинским, с Некрасовым…
Кроме того, он помещает в «Дневнике» рассказы: мрачный гротеск «Бобок» – разговор на кладбище оживших покойников и два фантастических рассказа «Сон смешного человека» и «Кроткая».
Смешному человеку снится, будто он прилетел на неведомую планету. Природа там роскошна и ласкова, а люди добры, веселы, естественны и безгрешны. Пришелец развращает их. Он обучает их скорби, стыду, приобщает к преступлению, он открывает им законы науки. Рай превращается в ад. И когда смешной человек хочет вернуть «детей солнца» к состоянию прежнего счастья, они смеются над ним и называют его юродивым.
Новелла «Кроткая» – длинный монолог владельца ссудной кассы, молчаливого и злого человека, который женится на шестнадцатилетней девушке и относится к ней свысока, всячески стараясь доказать свое моральное превосходство. Доведенная до отчаяния молодая женщина однажды ночью приближается к кровати, где спит ее муж, держа в руках револьвер. Он видит ее, но притворяется крепко спящим. Она прижимает дуло к его виску. Он не шевелится. Ждет, чувствуя, какая жестокая борьба разрывает душу его убийцы.
«Но вы зададите опять вопрос: зачем же ее не спас от злодейства?.. я погибал, я сам погибал, так кого ж бы я мог спасти?»
Наконец он открывает глаза. Ее уже нет в комнате. С этого момента, рассуждает он, она поняла, что я не трус, и она сама, по собственной воле, вернется ко мне. Но ее душевные и физические силы исчерпаны. «А я думала, что вы меня оставите так», – вырывается у нее, то есть они отдалятся друг от друга и навсегда останутся чужими. Когда муж признается, что безумно любит ее, Кроткая пугается: она не может ответить на его любовь. Отчаявшаяся, надломленная, она выбрасывается из окна, прижимая к груди образ Богоматери. «Косность! О, природа! Люди на земле одни – вот беда! – заключает Достоевский. – „Есть ли в поле жив человек?“ – кричит русский богатырь. Кричу и я, не богатырь, и никто не откликается».
В двух этих рассказах раскрываются сходные проблемы. Их герой – «житель Петербурга», беспокойный, озлобленный и гордый, – губит счастье других и свое собственное счастье, потому что отказывается принимать жизнь такой, какой она перед ним предстает. А нужно быть проще. Быть как дитя. Любить. Таковы вечные заповеди, которые Достоевский защищает на протяжении всего своего творчества.