Когда, наконец, к полковнику пришла долгожданная весть о том, что ближайшие улицы вплоть до Красного моста свободны, он отважился действовать, хотя и не без большого беспокойства, подавленного несколькими стаканами водки. Скача на великолепном коне перед солдатами, выстроившимися фронтом, он сначала ласково поздоровался с ними:
— Здорово, братцы!
— Здравия желаем, ваше высокоблагородие! — громовым голосом ответил полк.
Спасибо, братцы! — крикнул полковник. Потом, волоча саблю, он с бьющимся сердцем произнес дрожащим голосом давно заготовленную речь. Полковник объявил, что известие о добровольном отречении Константина Павловича — ложь, выдуманная интриганами, выразил сожаление, что Николай Павлович слушает их, и, наконец, призвал солдат во имя долга, чести и отечества освободить Николая Павловича от интриганов, завладевших им, вернуть Константину Павловичу его законные права. — Кричите: Ура! Братцы, ура Константину Павловичу и конституции! — И войско тут же последовало команде.
— Ура Константину Павловичу! Ура конституции! — переходило от одной шеренги к другой, ибо так приказал Николай Иванович, чтобы знать настроение каждого взвода. Отметим только, что, как гласит легенда, солдаты думали, будто конституция — это жена Константина Павловича.
Когда подошел черед кричать «ура» первой роте, стоявшей позади всех, она застыла в молчании, и полк мгновенно охватило мощное чувство необычности происходящего. Эффект был такой, словно в живом теле вдруг остановилось сердце. Пришпорив коня, Николай Иванович с бледным лицом въехал в середину бунтарской роты, потоптав несколько человек, упавших с визгом на землю и поваливших с ног других. Их соседи по шеренге, обдаваемые в лицо жарким дыханием коня, задеваемые время от времени ударом копыта или толчком конской морды, почтительно застыли, вытянувшись во фрунт. Полковник схватил за грудки первого попавшегося солдата и закричал:
— Почему ты, собака, не кричишь «ура», как приказано?
— Потому что запрещено кричать, — прозвучал спокойный и вежливый ответ.
— Кто это запретил?
— Наш капитан, Федор Карлович.
Николай Иванович метнул взгляд в сторону, где стоял невидимый в темноте Федор Карлович, но не решился подъехать к нему, опасаясь вызвать этим открытый бунт. Он скорее пытался перебороть авторитет капитана своим более высоким авторитетом полковника, одолеть его своей властной волей, устрашающим воздействием своей личности.
— Кричите ура Константину Павловичу! — гаркнул он во всю мощь своего голоса, эхом отозвавшегося в казарме.
Но тут взял слово его противник, говоривший коротко и внятно, так что все его услышали.
— Братцы! Заветы долга священней воли человека. Наш долг прост: ура Николаю Павловичу, законному императору!
И тотчас же рота подхватила клич, а с нею и четвертая, одна из тех, что стояли без офицеров. Некоторые взводы колебались, там были слышны разные крики, и прежде чем кто-либо сумел сообразить, как это произошло, единомышленники инстинктивно объединились, движимые чувством собственного спасения. Одни переходили туда, другие сюда, не проявляя никакой вражды и даже не смерив друг друга взглядом. Казалось, каждый перешел на тот пост, который был ему заранее указан. И только офицеры, все как один преданные революции, ибо остальных они удалили при помощи хитрости, взволнованно бегали от одной группы к другой, заклинали колеблющихся, били кулаками по лицу тех, кто противился. От ярости полковник потерял выдержку, разум и волю.
— Убейте его, убейте его! — хрипел он, ибо вся его ненависть была обращена против Федора Карловича, к которому он напрасно пытался пробраться.
А между тем произошло окончательное размежевание. Сторонники императора, которых было в четыре раза меньше, то ли по случайности, то ли благодаря маневру, предпринятому Федором Карловичем, — стояли перед проходом из двора казармы на улицу. Революционеры же, напротив, держались внутри двора. Обе партии молча смотрели друг на друга без злобы, удивленно и немного испуганно, превратившись внезапно из братьев по оружию во врагов. Несколько попыток офицеров уговорами перетащить меньшинство на свою сторону окончились неудачей. Их спокойно выслушали, но не шелохнулись. Столь же напрасными были ободряющие, манящие призывы с разных сторон.