Полковника, ставшего совершенно невменяемым от ненависти и гнева, пришлось удерживать адъютантам, чтобы он не выпустил в бунтовщиков весь заряд пистолета.
От долгого совместного стояния обе половины постепенно обрели силу сцепления и общий настрой, становившийся с каждой минутой все более нервозным. Снаружи, со стороны улицы, было слышно, как взад и вперед движутся большие толпы народа; время от времени слышался чеканный шаг проходивших мимо войск или звуки трубы; над крышами гудел непрерывный колокольный звон — звонили во всех церквах города. Волнение людей переросло в нетерпение. Офицеры с отчаянными лицами, выражавшими жалобу, делали знаки друг другу: мы придем чересчур поздно.
Колокольный звон был заглушен глухим ударом. При этом звуке солдаты засеменили ногами, а лошади рванули поводья. За первым ударом последовал второй, потом третий и четвертый. Теперь, когда заговорили пушки, оттягивать решение уже было нельзя, потому что солдаты рвались в бой, и все сомнения отступили перед одним всесильным желанием — быть там и сражаться.
— Ура Константину Павловичу! — прозвучал вызов.
— Ура Николаю Павловичу! — раздалось в ответ.
Чтобы создать столь необходимое опьянение порохом, перед тем как начать братоубийство, прозвучало несколько выстрелов в воздух, сперва не возымевших желанного действия, ибо многолетнее товарищество прочно спаяло людей. Во время этих приготовлений к бою из рядов революционеров неожиданно выехал офицер с саблей в ножнах, но с пистолетом в руке. Он спокойно пересек пространство, разделявшее шеренги, и направился к Федору Карловичу, которого теперь, когда окончательно рассвело (было уже одиннадцать часов), можно было ясно видеть на правом фланге первой роты. Ружья вновь угрожающе поднялись и опустились, когда солдаты узнали в офицере Андрея Андреевича, самого верного друга капитана. Андрей Андреевич поздоровался и заговорил почти ласковым голосом:
— Федор Карлович, дорогой мой друг, пропусти нас. Мы не требуем, чтобы ты шел с нами, только отступи со своей ротой от выхода. Это необходимо.
Капитан отрицательно покачал головой. Андрей Андреевич поднял пистолет и, прежде чем кто-нибудь сумел помешать, спустил курок. Через мгновение на земле лежал умирающий Федор Карлович, а рядом с ним его убийца, пронзенный пулями и штыками.
Так холодным утром, на рассвете, в дальней казарме Измайловского полка началась братоубийственная битва, бесполезная и ужасная, гораздо более кровавая, чем решающее сражение на Адмиралтейской площади. Систематично, повинуясь долгу и не питая иной ненависти, кроме той, какую инстинктивно пробуждает кровавая работа, друг убивал здесь друга в зависимости от того, на какую сторону повело их случайное решение, принятое в первый момент. У одних не было надежды, у других — цели. У тех и других отсутствовало воодушевление. Даже в пылу боя солдаты не целились в офицеров, а если в них и попадали, то лишь шальной пулей.
С самого начала было ясно, что победа на стороне четырехкратного перевеса в силе, но далась она не сразу, так как из-за узости прохода разница в числе в некоторой степени выравнялась. Когда же полк наконец по трупам выбрался на улицу, потеряв немало людей и почти без командиров, но опьяненный кровью и готовый к любым новым жертвам, был уже ясный день.
Солдаты спешили к Зимнему дворцу, воодушевляемые Николаем Ивановичем, и остатки противников, первой и четвертой роты, добровольно присоединились к ним, притянутые, как магнитом, видом реющих знамен. Они были приняты по-братски, так что те же самые люди, которые еще несколько минут назад кололи друг друга штыками, теперь мирно выступали в одних рядах.
После получаса быстрой езды, разгоряченные и запыхавшиеся, они через Поцелуев мост попали на Мойку. Тут со стороны Невы навстречу им мчалась толпа; другая толпа, заняв улицу во всю ширь, напирала со стороны Большой Морской. И как на корабле вдруг опускается флаг, так и при виде этого скопища пропало мужество бравого полка.
— Вперед! — крикнул Николай Иванович, страстная воля которого, подогреваемая честолюбием и сознанием губительных последствий поражения, не воспринимала действительности. — Вперед! — и наступающий полк вклинился в толпу бегущих людей, пробивая себе шаг за шагом путь под крики и проклятия идущих навстречу. Однако его продвижение стало замедляться, временами и вовсе останавливаться. Наконец под натиском встречных измайловцы отхлынули назад, сначала сопротивляясь, а потом безвольно сдавшись и став инертной массой. Теперь немногие оставшиеся офицеры поодиночке покидали солдат, чтобы спрятаться от мести императора. А солдаты вернулись во двор казармы, где еще лежали убитые и раненые, брошенные ими. Там они построились по приказу своих «гунтер-офицеров», взяв винтовку к ноге, и стояли, хмуро уставившись в землю, в ожидании расправы. А над столицей опять опустилась ночь.