Слегка разморенные едой и вином, сонные, убаюканные бегом саней, обласканные свежим, чистым снежным воздухом, офицеры дали себя увезти в полубессознательном, призрачном состоянии. Они быстро скользили взглядами по предметам, мелькавшим по сторонам, но ничего не замечали. Они вздрагивали, когда сани попадали в рытвины, машинально, однако ритмично клонились друг к другу, когда с пригорка быстро скользили вниз. Неожиданно Андрей Андреевич весело, от души рассмеялся, ударил друга по колену и воскликнул:
— Федор Карлович! Ну и забавно же думать, что сегодня вечером одного из нас уже не будет в живых!
— Быть может, и нас обоих, — раздался спокойный ответ.
Андрей Андреевич засмеялся еще громче в знак согласия, потом вдруг сразу переменил тон и прошептал:
— Но ты хоть понимаешь, Федор Карлович, что я должен убить тебя, если ты до завтрашнего утра не станешь благоразумнее?
— Делай то, что считаешь справедливым. Я поступлю так же.
Подойдя к казарме, они под приветствия постовых стряхивали снег с шинелей, топали ногами и, будучи между собою на «ты», долго и церемонно спорили, несмотря на холод, кому пройти вперед — все уступали друг другу и кланялись. Наконец все решило старшинство по чину, и Федор Карлович как капитан первой роты должен был пройти первым.
II
Николай Иванович, полковник Измайловского полка и один из главных зачинщиков заговора, уже давно с нетерпением ждал результатов похода к мадам Дерваль. Едва заговорщики вошли в его комнату, где он при поддержке своего верного адъютанта Павла Григорьевича разработал военный план на следующий день, он сразу же крикнул им свое привычное «Ну что?», под которым русские разумеют и общие, и частные вопросы, а сверх того еще считают эти слова чем-то вроде приветствия.
— Хорошо! — прозвучал короткий ответ, а потом последовал подробный отчет: — Половина офицеров лежит пьяная взаперти у мадам Дерваль, а остальные провожают дам. Лишь Федора Карловича мы не смогли ни напоить, ни уговорить. Он не хочет.
У Николая Ивановича вырвалось:
— Где он, черт бы его побрал?
— Здесь, в казарме, у себя в комнате.
— Ну так порешите его, чужака, сукина сына!
Раздался ропот, и один из офицеров решительно выразил несогласие:
— Но позвольте, Николай Иванович! Он наш товарищ и брат! В сражении — да, как вам угодно, а до того — нет!
— Помилуй нас, Боже! — сопел и вздыхал полковник. — И такие люди собираются провозгласить республику! Да он нас выдаст, ваш товарищ и брат! Неужели вы этого не понимаете?
— Извините, но он так не поступит, — поспешно возразил Андрей Андреевич. — Если Федор Карлович изменник, то и я тоже.
Эти слова сопровождались общим согласным бормотанием, и полковник понял, что придется уступить силе. Он стоял с недовольным и нерешительным видом.
— Но время-то не терпит, — заговорил он наконец снова. — Уже три часа, а в десять мы должны быть на Адмиралтейской площади. Что мы будем делать с Федором Карловичем? Он в любом случае станет у нас на пути. Мы должны найти способ обезвредить его. Что он там у себя делает?
— Пишет!
— Что пишет?
— Письмо.
— Кому?
Полковник некоторое время смотрел на офицеров, затем умышленно перевел разговор в другое русло.
— Хорошо! — пробормотал он под конец. — Вы все уверены в своих солдатах?
— У них нет своей воли, они слепо подчиняются нам. Если мы потребуем, они перебьют своих родителей.
— Хорошо! — повторил полковник с характерным кивком, означающим учтивое прощание. Офицеры поняли, поклонились и ушли.
Едва они вышли из комнаты, полковник подозвал адъютанта и дал ему указание не выпускать из казармы никого из офицеров и солдат без особого письменного разрешения — в противном случае постовые обязаны стрелять.
— А также, — и он это особенно подчеркнул, — чтобы все письма, кем бы они ни были написаны, передавались ему.
Оказавшись теперь в одиночестве и не видя для себя более важного занятия, полковник начал снаряжаться к торжественному и кровавому дню. Дел было немало, этикет был строг, и Николай Иванович, претендовавший после революции не меньше чем на пост военного министра, придавал большое значение своей мужской красоте, жестокость которой он, правда, не осознавал. Еще с раннего вечера был тщательно вычищен мундир, привинчены многочисленные ордена, ослепительным блеском сияли надраенные высокие сапоги, а гордость высшего офицерства, облегающие рейтузы из белой кожи, которые надо было натягивать сырыми, чтобы они сидели в обтяжку, уже несколько часов мокли в воде. Оставалось только побриться и одеться. Когда полковник хлопнул в ладоши, тут же примчались два денщика, притащили в альков большую ванну и, пока полковник брился, взялись за работу, то есть положили его в ванну и принялись изо всех сил натягивать на него рейтузы. Денщики несколько преувеличивали свои усилия, но в том и состояла их служба. Пока они втроем усиленно боролись с неподатливой кожей, будто крестьяне, пытающиеся надеть лайковые перчатки, вернулся адъютант Павел Григорьевич.