И вдруг отвергнутый Достоевский, как и Мечтатель в «Белых ночах», как и Иван Петрович в «Униженных и оскорбленных», решил принести в жертву собственную любовь ради нового чувства Марии Дмитриевны (ведь любить, по Достоевскому, значит уметь жертвовать собой) и не мешать своему счастливому сопернику.
И тут, совершенно неожиданно для Достоевского, произошел психологический поворот. Мария Дмитриевна была настолько потрясена тем, что он не только ни разу ни в чем не упрекнул ее, а еще и заботился о ее будущем (точь-в-точь как Наташа в «Униженных и оскорбленных» говорит Ивану Петровичу: «Добрый, честный ты человек! И ни слова-то о себе! Я же тебя оставила первая, а ты все простил, только о моем счастьи и думаешь»), что в ней снова всколыхнулись жалость и нежность к Достоевскому, сострадание к его преданной любви. «Она вспомнила прошлое, и ее сердце опять обратилось ко мне, — писал Федор Михайлович Врангелю об этом психологическом повороте Марии Дмитриевны. — …Она мне сказала: «Не плачь, не грусти, не все еще решено: ты и я, и более никто!» Это слова ее положительно. Я провел не знаю какие два дня, это было блаженство и мученье нестерпимое! К концу второго дня я уехал с [полной] надеждой…»
Но не успел Достоевский возвратиться в Семипалатинск, как Мария Дмитриевна написала ему, что «тоскует, плачет» и любит Вергунова больше, чем его. Достоевский снова «как помешанный в полном смысле слова», но это не мешает ему жертвовать собой ради счастья любимой женщины, победив ревность и горечь: он хлопочет о пособии Марии Дмитриевне за службу мужа, ходатайствует об определении ее сына в кадетский корпус, беспокоится об устройстве Вергунова на лучшее место.
В это трагическое время, когда Достоевский уже считал Марию Дмитриевну потерянной для себя навсегда, в нем снова загорелась надежда. 1 октября 1856 года он был произведен в офицеры, теперь уже он реально стал надеяться на возвращение в Петербург, на возможность снова печататься и заниматься любимым делом — литературным трудом. (Еще создавая свое первое произведение «Бедные люди», он понял, что без творчества больше не мыслит своего существования, что отныне литература станет его жизненным делом и трагической судьбой.)
Трудно сказать с уверенностью, под влиянием ли этих новых обстоятельств или по изменчивости своего характера, а скорее всего просто по той причине, что она в глубине души все-таки не переставала по-своему любить Достоевского, хотя эта любовь никогда не была такой страстной и исступленной, как с его стороны, но Мария Дмитриевна заметно охладела к Вергунову, и вопрос о браке с ним как-то вдруг отпал сам по себе.
И снова меняется тон и стиль ее писем к Достоевскому: это уже нежные письма любимой женщины к своему единственному и верному избраннику. А Достоевский опять воспрянул духом и снова поставил вопрос ребром о своем браке с Марией Дмитриевной. Он чувствует, что дальше такая неопределенность продолжаться не может. «Она по-прежнему все в моей жизни… Люблю ее до безумия, — пишет Достоевский Врангелю в ноябре 1856 года. — …Разлука с ней свела бы меня в гроб или буквально довела бы меня до самоубийства… Я несчастный сумасшедший! Любовь в таком виде есть болезнь».
В ноябре 1856 года Достоевский снова едет в Кузнецк, получает согласие Марии Дмитриевны выйти за него замуж и 6 февраля 1857 года ведет ее под венец. Достоевский безумно счастлив, не подозревая, конечно, какой тяжелый удар ждет его впереди. На обратном пути, когда молодожены остановились в Барнауле, у Достоевского от всех волнений и всего пережитого случился страшный эпилептический припадок. Потрясенная Мария Дмитриевна увидела, как ее муж вдруг с диким воем и помертвевшим лицом грохнулся на пол, стал биться в ужасных судорогах и потерял сознание.
Это произвело на Марию Дмитриевну гнетущее впечатление, которое еще более усилилось, когда она узнала от докторов, что это эпилепсия и любой припадок может быть смертельным. Она зарыдала и начала упрекать мужа за то, что он скрыл свою болезнь. Но Достоевский ничего не скрывал, он действительно думал, что это просто нервные припадки, а не эпилепсия, — во всяком случае так его раньше уверяли врачи.
Возможно, этот злосчастный эпизод и был той самой первой трещиной в отношениях между супругами, которая, все углубляясь и углубляясь, привела к тому, что семилетний брак Достоевского и Марии Дмитриевны не принес им счастья…
Как на каторге, так и в ссылке Достоевский полон литературных планов, но если на каторге он смог лишь в арестантской палате госпиталя, почти тайком, вести Сибирскую тетрадь (позже он назовет тексты этой тетради: «выражения», «записанные мною на месте»), то в ссылке все первые годы его целиком поглотила любовь к М. Д. Исаевой. За десять дней до свадьбы Достоевский отвечает Врангелю: «Вы пишете, что я ленюсь писать; нет, друг мой, но отношения с Марией Дмитриевной занимали всего меня в последние два года. По крайней мере, жил, хоть страдал, да жил!»
Но Достоевский не может жить без творчества, без литературы, не может не писать, и после каторги он не сломлен как художник, а, наоборот, еще больше верит в свое высокое писательское предназначение. «Более чем когда-нибудь знаю, — пишет Достоевский брату Михаилу 13 января 1856 года, — что я не даром вышел на эту дорогу и что не даром буду бременить собою землю. Я убежден, что у меня есть талант и что я могу написать что-нибудь хорошее».
Но как начать печататься бывшему государственному преступнику? (Секретный полицейский надзор над Достоевским был снят только в 1875 году, хотя он уже пятнадцать лет был на свободе.) И Достоевский решил начать снова литературную деятельность с двух комических, внешне довольно безобидных, произведений — «Дядюшкин сон» (1859) и «Село Степанчиково и его обитатели» (1859).
В 1873 году в письме к М. П. Федорову, желавшему переделать для сцены повесть «Дядюшкин сон», Достоевский довольно сурово отозвался о своем произведении: «Пятнадцать лет я не перечитывал мою повесть «Дядюшкин сон». Теперь же, перечитав, нахожу ее плохой. Я написал ее тогда в Сибири, в первый раз после каторги, единственно с целью опять начать литературное поприще и ужасно опасаясь цензуры (как к бывшему ссыльному). А потому невольно написал вещичку голубиного незлобия и замечательной невинности. Еще водевильчик из нее бы можно сделать, но для комедии — мало содержания, даже в фигуре князя — единственной серьезной фигуре во всей повести».
Достоевский не случайно отмечает «фигуру князя — единственную серьезную фигуру во всей повести». От него ведет свое начало другой «русский европеец» — Степан Трофимович Верховенский в романе «Бесы», тоже учившийся в Германии, следящий «за европейским просвещением» и презирающий Россию. Есть в «Дядюшкином сне» и формальные сюжетные линии, сходные с «Бесами» (например, идея «первой дамы в городе» Москалевой женить старика на своей дочери Зине напоминает решение Варвары Петровны Ставрогиной выдать свою воспитанницу Дашу за Степана Трофимовича, причем Зина и Даша любят другого, но не противятся желанию своих благодетельниц).
И все же значение «Дядюшкина сна» в духовной биографии писателя заключается не в «фигуре князя», а в образе Васи — жалкого романтика, уездного учителя, «дурного и пустого человека». Последнее произведение Достоевского перед каторгой — «Маленький герой» — прощание с романтизмом молодости. Прошло девять лет. После ужасов каторги, когда писатель столкнулся со страшными преступниками, для которых не существовало такое понятие, как совесть, утверждение утопистов и романтиков-мечтателей о том, что человек добр по своей природе, показалось Достоевскому смехотворно-наивным, а сам поэт Вася — оторванный от жизни мечтатель — просто «дрянь-человек». За перерождением убеждений неизбежно пришла смена литературных кумиров. Каторга на всю жизнь «протрезвила» утописта-мечтателя, и на смену «шиллеровщине», Жорж Санд, Гюго, Гофману пришел беспощадный реализм, пришла жестокая русская действительность.