— Ах, Владимир Сергеевич! Какой ты, смотрю я, хороший человек…
— Благодарю вас, Федор Михайлович, за похвалу..
— Погоди благодарить, погоди, — возразил Достоевский, — я еще не все сказал. Я добавлю к своей похвале, что надо бы тебя года на три в каторжную работу.
— Господи! За что же?…
— А вот за то, что ты еще недостаточно хорош: тогда-го, после каторги, ты был бы совсем прекрасный и чистый христианин…»
Это сочетание в лице Вл. Соловьева человека высоких нравственных качеств и теоретика-логика и объясняет, очевидно, слова Анны Григорьевны Достоевской о том, что писатель изобразил Вл. Соловьева и в образе Алеши, и в образе Ивана Карамазова.
Годы создания «Братьев Карамазовых» — это время многочисленных и блестящих выступлений Достоевского на литературных вечерах. Пожалуй, ни один русский писатель не выступал так часто, как выступал Достоевский последние годы жизни. А ведь он был болен, уже давно страдал быстро прогрессирующей эмфиземой легких, задыхался, часто кашлял, не мог высоко подниматься, не мог громко говорить. Некоторые врачи советовали ему вообще прекратить публичные выступления А он выступал! И практически безотказно! Что это? Желание донести до молодежи (а на таких вечерах присутствовала в основном молодежь) свои заветные идеи? Ведь профессиональные критики не понимали его произведений, а зачастую и просто глумились над ними, а молодежь — это уже будущее России, а что может быть для него дороже России?! Или это четкое предчувствие своего близкого конца и столь же четкое желание успеть «глаголом жечь сердца людей», сознавая свою пророческую миссию?! Или каждая такая встреча с молодежью, каждая такая возможность узнать, чем дышит новое поколение, возможность личного общения давала писателю больше, чем сто прочитанных книг, давала возможность проецировать это общение на создание образов братьев Карамазовых? Пожалуй, все вместе.
Может быть, именно поэтому все выступления Достоевского имели такой потрясающий успех.
Жена великого русского физиолога И. П. Павлова, Серафима Васильевна Павлова, долгое время связанная в молодости с народнической молодежью и увлеченная идеей служения своему народу, в 1879 году слушала выступление Достоевского на литературном вечере Петербургских педагогических курсов. «Вдруг я услышала громкий голос и, взглянув на эстраду, увидела «Пророка», — вспоминает Серафима Васильевна. — Лицо Достоевского совершенно преобразилось, глаза метали молнии, которые жгли сердца людей, а лицо блистало вдохновенной высшей силой… Музыка, пение на этом вечере были только прелюдией пророческой речи Достоевского. Все время твердила я: «Да, он зажег сердца людей на служение правде и истине!»
Это выступление так поразило Серафиму Васильевну, что она решила поехать к Достоевскому, чтобы посоветоваться с ним о самом сокровенном. Через много-много лет, вспоминая свои «поучительные разговоры» с Достоевским, она написала: «Как понимал он душу человеческую и проникал в темные, бессознательные глубины!»
А между тем мало кто знал, что публичные выступления давались Достоевскому совсем не легко: каждый раз он не только страшно волновался, но еще и считал (наивность и простота гения!), что он плохо выступает: и это несмотря на грандиозный успех! В 1937 году старейшая актриса Александрийского театра в Петербурге Антонина Михайловна Дюжикова (ей было в это время 84 года) рассказывала о встрече с Достоевским в фойе для артистов в Петербургском дворянском собрании: «…Концерт. В ожидании своего выхода актриса в сильном волнении ходит по комнате. В углу на диванчике пристроился какой-то худенький человек весьма невзрачного вида. Он нервно потирает руки и внутренне как-то суетится. Наконец не выдерживает пытки ожидания, встает и подходит к Дюжиковой:
— Вы, по-видимому, сильно волнуетесь. Ну, и я тоже.
Антонина Михайловна вглядывается в нервно подергивающееся лицо — это Достоевский! Хочется чем-нибудь успокоить его:
— Да, я всегда волнуюсь перед выступлением. А вот вам, Федор Михайлович, пора бы, кажется, привыкнуть и перестать волноваться.
— Ах, нет, не говорите… Я всегда ужасно боюсь выступать перед публикой, да и читаю прескверно…
Голос у Достоевского дрожит, как у молодого, совсем неопытного актера…»
Простоту гения отмечают и другие мемуаристы, встречавшие в это время Достоевского. Восемнадцатилетний гимназист Анатолий Александров, ожидавший в июле 1878 года в Старой Руссе встречи с Достоевским «с большой робостью и волнением», пишет, что «при первом же взгляде на него, при первых же звуках его голоса от волнения моего и робости моей перед ним не осталось и следа. Через пять минут мне казалось уже, что мы с ним давнишние, добрые знакомые, даже люди близкие между собой, давно уже хорошо знаем и любим друг друга, и что нам ничего другого не остается, как быть друг с другом возможно проще, искреннее и откровеннее, побольше верить друг другу и побольше любить друг друга».
Однако писатель вынужден прервать отдых и работу в любимой Старой Руссе и снова ехать 20 июля 1879 года лечиться в Бад Эмс. Достоевский пишет из Эмса страстные письма Анне Григорьевне. Ему 58 лет, он уверен, что умрет через год или два; он болен неизлечимой болезнью, но он влюблен как юноша: «Здесь цветов ужасно много и продают их кучами. Но я не покупаю, некому подарить, царица моя не здесь. А кто моя царица? — Вы моя царица. Я так здесь решил, ибо, сидя здесь, влюбился в Вас так, что и не предполагаете».
Материальное положение его, исключительно благодаря Анне Григорьевне, значительно улучшилось. Она сумела его практически избавить от долгов брата, и он смог даже отдавать другие долги. Сын поэта А. Н. Плещеева, с которым Достоевский был связан в молодости принадлежностью к революционному кружку петрашевцев, вспоминает, что во второй половине 70-х годов Достоевский «принес отцу, в счет какого-то старого долга, 300 рублей, причем в приложенной к деньгам записочке писал, что «хвостик остается еще за ним». Помнится, что в тяжелые дни жизни, как говорил мне отец, он посылал Федору Михайловичу какую-то сумму, которую тот, при изменившихся обстоятельствах, смог уплачивать ему».
Они смогли в октябре 1878 года переехать в более дорогую, просторную и благоустроенную квартиру в Петербурге, по Кузнечному переулку, дом № 5. Эта последняя квартира, где он написал «Братьев Карамазовых», как и обычно, помещалась в угловом доме. Но выбор ее не был случайным. Достоевский поселился в том же здании, где жил 32 года назад. В предчувствии близкого конца он снова вернулся в свою молодость, туда, где был когда-то так счастлив: совсем рядом находился Владимирский переулок, где он написал «Бедных людей». А в доме на Кузнечном он создал «Двойника», хотя тогда и не смог до конца реализовать богатейшую идею этой повести, — теперь он блестяще реализует ее в «Братьях Карамазовых» (Иван и черт).
Они смогли даже взять мальчика для работы в «Книжной торговле Ф. М. Достоевского (исключительно для иногородних)», открытой в начале 1880 года. Через много лет Петр Григорьевич Кузнецов (1866–1943), ставший известным ленинградским книгопродавцом, вспоминая о своей работе у Достоевских, рассказывал о скромности быта семьи писателя, о его простоте и доступности, о том, как Достоевский заботился о его читательских интересах, дав ему «Записки из Мертвого дома»: «Тебе, пожалуй, будет трудная, но прочти, что в книге написано, я сам испытал».
Известный революционер-народоволец И. И. Попов, учившийся в 1879 году в Петербургском учительском институте, оставил два портрета Достоевского с интервалом в полгода. «…В 1879 году мой брат Павел перевелся из Рождественского училища во Владимирское, лежащее против той же Владимирской церкви, которую посещал Достоевский, — вспоминает И. И. Попов. — Летом, в теплые весенние и осенние дни Достоевский любил сидеть в ограде церкви и смотреть на игры детей. Я иногда заходил в ограду и всегда раскланивался с ним. Сгорбленный, худой, лицо землистого цвета, с впалыми щеками, ввалившимися глазами, с русской бородой и длинными прямыми волосами, среди которых пробивалась довольно сильная седина, Достоевский производил впечатление тяжело больного человека. Пальто бурого цвета сидело на нем мешком; шея была повязана шарфом. Как-то я подсел к нему на скамью. Перед нами играли дети, и какой-то малютка высыпал из деревянного стакана песок на лежавшую на скамье фалду пальто Достоевского.