— Ну что же мне теперь делать? Испек кулич и поставил на мое пальто. Ведь теперь мне и встать нельзя, — обратился Достоевский к малютке…
Достоевский согласился сидеть, а малютка высыпал из разных деревянных стаканчиков, рюмок ему на фалду еще с полдюжины куличей. В это время Достоевский сильно закашлялся, а кашлял он нехорошо, тяжело; потом вынул из кармана цветной платок и выплюнул в него, а не на землю. Полы пальто скатились с лавки, и «куличи» рассыпались. Достоевский продолжал кашлять… Прибежал малютка.
— А где куличи?
— Я их съел, очень вкусные…
Малютка засмеялся и снова побежал за песком, а Достоевский, обращаясь ко мне, сказал:
— Радостный возраст… Злобы не питают, горя не знают… Слезы сменяются смехом…»
Через полгода новая встреча: «…Поздней осенью, когда воздух Петербурга был пропитан туманной сыростью, на Владимирской улице я снова встретил Ф. М. Достоевского вместе с Д. В. Григоровичем. Федор Михайлович приветливо ответил на мой поклон. Контраст между обоими писателями был большой: Григорович, высокий, белый как лунь, с моложавым цветом лица, был одет изящно, ступал твердо, держался прямо и высоко нес свою красивую голову в мягкой шляпе. Достоевский шел сгорбившись, с приподнятым воротником пальто, в круглой суконной шапке; ноги, обутые в высокие галоши, он волочил, тяжело опираясь на зонтик… Я смотрел им вслед. У меня мелькнула мысль, что Григорович переживает Достоевского…»
Такая разительная перемена была связана не только с быстро прогрессирующей болезнью Достоевского, но и с его изнурительной работой над последним романом.
8 ноября 1880 года, отсылая в журнал «Русский вестник» эпилог «Братьев Карамазовых», Достоевский писал редактору журнала Н. А. Любимову: «Ну, вот и кончен роман! Работал его три года, печатал два — знаменательная для меня минута».
Таким образом, по свидетельству самого писателя, начало работы над одним из величайших романов мировой литературы восходит к концу 1877 года. Но три года продолжалась лишь заключительная стадия — художественное воплощение образов и идей. Вынашивал же эти образы и идеи Достоевский всю жизнь. Все пережитое, передуманное и созданное писателем находит свое место в этом сочинении.
Сложный человеческий мир его вбирает в себя многие философские и художественные элементы предшествующих произведений Достоевского: линия старика Покровского из самого первого произведения писателя «Бедные люди» переходит в линию штабс-капитана Снегирева в «Братьях Карамазовых», мотив раздвоения личности (Иван Карамазов и черт) восходит к юношеской повести «Двойник», основная идея «Легенды о Великом Инквизиторе» вырастает из ранней повести «Хозяйка», старцу Зосиме предшествует святитель Тихон в «Бесах», Алеше — князь Мышкин в «Идиоте», Ивану — Раскольников в «Преступлении и наказании», Смердякову — лакей Видоплясов в повести «Село Степанчиково и его обитатели», Грушеньке и Катерине Ивановне — Настасья Филипповна и Аглая в «Идиоте».
28 июля 1879 года, когда роман уже печатался, Достоевский отметил в письме к публицисту В. Ф. Пуцыковичу-«…никогда ни на какое сочинение мое не смотрел я серьезнее, чем на это».
Непосредственным предшественником «Братьев Карамазовых», можно даже сказать — творческой лабораторией, явился «Дневник писателя», в нем Достоевский копил и анализировал факты, наблюдения, размышления и заметки для своего последнего творения. Но только когда замысел «Братьев Карамазовых» уже безраздельно завладевает творческим воображением, он сообщает читателям в октябрьском номере «Дневника писателя» за 1877 год свое решение прекратить издание на год или на два, а в последнем, декабрьском выпуске признается, что хочет заняться одной «художественной работой».
Но работа над «Братьями Карамазовыми» была неожиданно прервана трагическим событием в личной жизни писателя: 16 мая 1878 года в трехлетием возрасте, от припадка эпилепсии, умирает его младший ребенок, любимый сын Алеша. Анна Григорьевна описывает горе писателя: «Федор Михайлович пошел провожать доктора, вернулся страшно бледный и стал на колени у дивана, на который мы переложили малютку, чтоб было удобнее смотреть его доктору Я тоже стала на колени рядом с мужем, хотела его спросить, что именно сказал доктор (а он, как я узнала потом, сказал Федору Михайловичу, что уже началась агония), но он знаком запретил мне говорить… И каково же было мое отчаяние, когда вдруг дыхание младенца прекратилось и наступила смерть. Федор Михайлович поцеловал младенца, три раза его перекрестил и навзрыд заплакал. Я тоже рыдала; горько плакали и наши детки, так любившие нашего милого Лешу».
Любовь Федоровна Достоевская дополняет рассказ матери: «Мы сели в коляску вчетвером — папа, мама, брат Федор я — и маленький гробик был поставлен между нами. По дороге мы много плакали, гладили маленький белый гроб, покрытый цветами, вспоминали любимые выражения милого малютки. После краткого богослужения в церкви гроб был отнесен на кладбище… Слезы текли по щекам моего отца, он поддерживал плачущую жену. Она не могла оторвать глаз от гробика, медленно исчезавшего под землей…»
Сильно опасаясь, что смерть Алеши фатально отразится на и без того пошатнувшемся здоровье Достоевского, Анна Григорьевна принимает единственно верное решение, чтобы спасти мужа для творчества, чтобы дать ему спокойно создавать «Братьев Карамазовых». Она просит философа Владимира Сергеевича Соловьева, очаровавшего писателя и своим личным обаянием, и своими лекциями в Петербурге, уговорить Федора Михайловича поехать вместе с ним в Оптину Пустынь — монастырь под Калугой (по преданию, его основал покаявшийся разбойник Опта); о старце Амвросии из этого монастыря в народе слагались легенды — как о подвижнике, чудотворце и исцелителе.
Расчет Анны Григорьевны оказался абсолютно точным: после поездки в Оптину Пустынь в июне 1878 года и встреч со старцем Амвросием Достоевский вернулся утешенный и с необычайным вдохновением приступил к работе над своим последним произведением. Достоевскому и Анне Григорьевне суждено было пережить это страшное горе — смерть сына Алеши, чтобы «Братья Карамазовы» сделали бессмертными их любовь и муку. Анна Григорьевна сообщает, что в главе «Верующие бабы» Достоевский запечатлел «многие ее сомнения, мысли и даже слова», а в жалобах женщины из народа, потерявшей сына и пришедшей искать утешения у Зосимы (в нем не трудно найти многие черты Амвросия), слышатся собственные голоса Достоевского и Анны Григорьевны: «Сыночка жаль, батюшка, трехлеточек был, без трех только месяцев и три бы годика ему. По сыночку мучусь, отец, по сыночку… И хотя бы я только взглянула на него лишь разочек, только один разочек на него мне бы опять поглядеть, и не подошла бы к нему, не промолвила, в углу бы притаилась, только бы минуточку едину повидать, послыхать его, как он играет во дворе, придет, бывало, крикнет своим голосочком: «Мамка, где ты?» Только б услыхать-то мне, как он по комнате своими ножками пройдет разик, всего бы только разик, ножками-то своими тук-тук, да так часто, часто, помню, как, бывало, бежит ко мне, кричит да смеется, только б я его ножки-то услышала, услышала бы, признала!»
Материнская любовь как бы воскрешает умершего мальчика, а описание смерти Илюшечки и скорби его отца, отставного штабс-капитана Снегирева в «Братьях Карамазовых», в которых чувствуется личная мука Достоевского и Анны Григорьевны, настолько пронзает сердце непреходящей болью, что, кажется, не было в мировой литературе более потрясающего изображения семейного горя.
В дни посещения Оптиной Пустыни, по преданию, существующему среди жителей города Козельска, Достоевский встретился с товарищем юности петрашевцем Н. С. Кашкиным в его имении в деревне Нижние Прыски, которое находилось между Козельском и монастырем.
В атеистических суждениях Ивана Карамазова можно найти и отголоски атеизма Н. С. Кашкина 40-х годов. На одном из вечеров, как следует из следственного дела петрашевцев, Кашкиным была прочитана «речь преступного содержания против бога и общественного устройства, доказывавшая, что страдания человечества гораздо больше провозглашают злобу божию, нежели славу его».