Вечером на литературном празднике Достоевский читает стихотворение Пушкина «Пророк». Смертельно усталый, он напрягает до крика свой слабый и глухой голос. Снова зала в «истерике», снова «вопль восторга». Вся читающая Россия венчает своего «пророка».
Но, как и всегда, — наивность и простодушие гения. Писатель искренно не понимает, почему его речь стала триумфом и почему праздник, организованный для чествования Пушкина, превратился в настоящий праздник чествования Достоевского. Детский писатель А. Сливицкий, доставивший Достоевскому в гостиницу лавровый венок сразу же после его речи, вспоминает: «Он любезно просил меня присесть, но так был бледен и видимо утомлен, что я решил по возможности сократить свой визит. Как сейчас вижу, как он, вертя в руках небольшую тетрадку почтовой бумаги, в которой бегло и не без помарок была набросана только что прочитанная речь, повторял неоднократно: «Чем объяснить такой успех? Никак не ожидал…»
В ту же ночь Достоевский, превозмогая смертельную усталость, поехал к памятнику Пушкину и положил поднесенный ему венок к ногам своего учителя.
Пушкинская речь Достоевского была его лебединой песней, его духовным завещанием, последним лучом его столь поздней славы: ему оставалось жить чуть больше семи месяцев.
Дочь писателя пишет в немецком издании своей книги «Достоевский в изображении его дочери»: «…Достоевский надеялся, что сможет пройти курс лечения в сентябре, но потом отказался от своей поездки за границу, так как был утомлен волнениями, связанными с его триумфом и политической борьбой. Он думал, что сможет обойтись один год без Эмса. Ах, он не предполагал, насколько был уже подорван его бедный организм! Его железная воля, идеал, горевший в его сердце и наполнявший его воодушевлением, ввели его в заблуждение в отношении своих физических сил; на самом деле, физические силы его всегда были незначительными…»
Но это не совсем точно. Достоевский не заблуждался «в отношении своих физических сил»: он знал, что эмфизема легких быстро прогрессирует и может при любом напряжении организма угрожать жизни. Знала об этом и Анна Григорьевна (ей сказал об этом ее родственник, доктор М. Н. Сниткин, осмотревший по ее просьбе мужа в конце 1879 года), хотя и не предполагала столь быстрого, а потому и несколько неожиданного для нее конца.
Может быть, если бы Достоевский не поехал на Пушкинский праздник, а спокойно отдыхал в кругу любимой семьи в Старой Руссе, то он бы продлил себе жизнь еще на пару лет, и Анна Григорьевна тоже это чувствовала, так как предвидела заранее, что в Москве его ждут «тревожные дни». Но она не препятствовала поездке мужа на открытие памятника Пушкину в Москве. Переписывая речь Достоевского в старорусской тиши, она поняла, что эта речь действительно его духовное завещание, что ради этой речи он, может быть, и творил всю жизнь и всю жизнь ждал этой минуты. И предчувствия снова не обманули ее. «Искренняя радость при мысли, что наконец-то Россия поняла и оценила высокое значение гениального Пушкина, — вспоминала Анна Григорьевна, — и воздвигла ему в «сердце России», Москве, — памятник; радостное сознание, что он, с юных лет восторженный почитатель великого народного поэта, имел возможность своею речью воздать ему дань своего поклонения; наконец, упоение от восторженных, относившихся к его личному дарованию, оваций публики, — все соединилось для того, чтобы создать для Федора Михайловича, как он выразился, «минуты величайшего счастья». Рассказывая мне о своих тогдашних впечатлениях, Федор Михайлович имел вдохновенный вид, как бы вновь переживая эти незабываемые минуты».
Однако когда речь Достоевского была напечатана, она вызвала резкие возражения представителей либеральнодемократического лагеря, выступивших прежде всего против «единства» русского общества на христианской основе. С развернутой критикой Пушкинской речи Достоевского выступил в газете «Голос» (1880, 25 июня) в статье «Мечты и действительность» известный критик, профессор Петербургского университета Александр Дмитриевич Градовский (1841–1889).
Вместо мессианского возвеличения русского народа до роли творца «окончательной гармонии», — возражал Достоевскому А. Д. Градовский, — «правильнее было бы сказать и современным «скитальцам» и «народу» одинаково: смиритесь перед требованиями той общечеловеческой гражданственности, к которой вы, слава богу, приобщились благодаря реформе Петра…»
Достоевский в ответе А. Д. Градовскому в «Дневнике писателя» («Единственный выпуск на 1880 год, август») резко отверг либеральную программу профессора, высмеяв его «западнические представления» о народе.
Наступает 1881 год. Наконец-то, исключительно благодаря Анне Григорьевне, Достоевский избавился от долгов брата по журналам «Время» и «Эпоха», которые он честно выплачивал с 1865 года. М. Н. Катков оставался еще должен за «Братьев Карамазовы» около пяти тысяч рублей. Казалось, можно было отдохнуть после изнурительной трехлетней работы над гениальным романом мировой литературы.
Но разве Достоевский может отдыхать, быть сторонним наблюдателем, когда речь идет о самом дорогом и святом для него — о судьбе России. И Достоевский берется снова за выпуск «Дневника писателя», ежемесячный выпуск которого давал ему возможность оперативно и страстно откликаться на все животрепещущие и тревожащие вопросы современности.
Последний выпуск «Дневника писателя» за январь 1881 года, в котором Достоевский решил высказаться по поводу очередного Земского собора, исполнен жгучей тревоги писателя за будущее историческое развитие России, народа: «Явилось затем бесшабашное пьянство, пьяное море как бы разлилось по России, и хоть свирепствует оно и теперь, но все-таки жажда нового, правды новой, правды уже полной народ не утратил, упиваясь даже и вином. И никогда, может быть, не был он более склонен к иным влияниям и веяниям и более беззащитен от них, как теперь… И вот что главное: народ у нас один, то есть в уединении, весь только на свои лишь силы оставлен, духовно его никто не поддерживает. Есть земство, но оно «начальство»…»
Высказал здесь Достоевский и свою утопическую мечту о депутации «серых зипунов», призванных преобразить в демократическом духе институт земства и спасти Россию. Одновременно Достоевский нарисовал такую широкую картину разложения всего русского общества, что, боясь, очевидно, за судьбу январского выпуска, просил начальника Главного управления по делам печати Н. С. Абазу переменить для «Дневника писателя» цензора.
Достоевский, как и всегда, полон грандиозных творческих планов: два года он решает издавать «Дневник писателя», а затем приняться за продолжение «Братьев Карамазовых». В двух новых книгах романа будут почти те же действующие лица, но уже через двадцать лет, в современную эпоху, и любимый Алеша Карамазов станет главным героем.