Иван Николаевич Тютчев, словно по контрасту со своим «неистовым» отцом, «отличался, – как свидетельствуют семейные предания, – необыкновенным благодушием, мягкостью, редкою чистотою нравов и пользовался всеобщим уважением». Хотя все его ближайшие предки были военными, Иван Николаевич, дослужившись в гвардейском полку всего лишь до чина поручика (примерно соответствует нынешнему старшему лейтенанту), сразу после смерти Николая Андреевича перешел на гражданскую службу. Здесь его «карьера» была успешнее; за короткое время он дослужился до чина надворного советника. В последние годы своей службы он стал смотрителем «Экспедиции Кремлевского строения», что, надо думать, подразумевало достаточно широкую образованность.
Сохранилось немало свидетельств глубокого уважения и любви поэта к отцу. Самое раннее из них – отроческое стихотворение, написанное десятилетним Федором ко дню рождения Ивана Николаевича:
Безмерно одаренный мальчик явно сумел обрисовать здесь истинный характер своего отца – мирного, доброго, «тихого» человека. Ровно через тридцать лет Тютчев в письме к жене восхищенно отзовется об отце – «лучше которого, право, нет человека на свете…».
Давно сложилось мнение, что решающее значение в становления поэта имел не отец, а мать, которую Иван Аксаков описал как «женщину замечательного ума, сухощавого, нервного сложения, с наклонностью к ипохондрии, с фантазией, развитою до болезненности». Но едва ли следует недооценивать сложную внутреннюю закономерность человеческого развития, проступающую в фигуре отца поэта – как своего рода звена между дедом и внуком. Неистовству деда, в жизни которого разрушенные формы старорусского бытия еще не возместил новый строй поведения и сознания, как бы противопоставилось уравновешенное, мирное существование отца (та же закономерность – в истории семей Пушкина 9 Аксакова) – чтобы внук смог плодотворно воплотить свой жизненный порыв, страсть и волю.
В сравнении с дедом отец Тютчева ушел не только «вперед», к новым, связанным с «европеизацией» России формам быта, культуры и сознания, но и в известном смысле вернулся «назад», как бы восстановив – разумеется, лишь в той или иной мере – традиционный, патриархальный порядок в отношениях с супругой, домочадцами и крестьянами. Это явствует из многих свидетельств. М. П. Погодин, хорошо знавший семью поэта, записал: в своем дневнике в 1820 году: «Смотря на Тютчевых, думал о семейственном счастии. Если бы все жили так просто, как они».
Семейные предания свидетельствуют, что в доме Тютчевых «господство французской речи не исключало… приверженности к русским обычаям и удивительным образом уживалось рядом с церковнославянским чтением псалтырей, часословов, молитвенников… и вообще со всеми особенностями русского православного быта…»
Выше говорилось об очень раннем и органическом приобщении поэта к родной природе, народу, истории; нет сомнения, что семья сыграла свою необходимую и первостепенную роль в этом приобщении. Семья Тютчевых принадлежала к тем многим тысячам русских семей, в среде которых на рубеже XVIII–XIX веков формировался особенный социальный слой «среднего дворянства». Еще Белинский обрисовал характерные черты этого слоя. «Екатерина II, – писал он в 1844 году, – жалованною грамотою, определила в 1785 году права и обязанности дворянства. Вследствие нравственного движения, сообщенного грамотою 1785 года, за вельможеством начал возникать класс среднего дворянства… В царствование Александра Благословенного значение этого, во всех отношениях лучшего, сословия все увеличивалось и увеличивалось, потому что образование все более и более проникало во все углы огромной провинции, усеянной помещичьими владениями. Таким образом формировалось общество, для которого благородные наслаждения бытия становились уже потребностию, как признак возникающей духовной жизни».
Так рождались очаги культурного бытия, которые впоследствии, по тургеневскому слову, назвались – «дворянскими гнездами». Одним из ранних таких гнезд был тютчевский Овстуг.
Иван Аксаков утверждал, что «дом Тютчевых – открытый, гостеприимный, охотно посещаемый многочисленной роднею… – был совершенно чужд интересам литературным, и в особенности Русской литературы». Последнее суждение едва ли верно. У нас есть, например, документальное свидетельство того же Погодина: «25 августа 1820 года. Разговаривал с Тютчевым и его родителями о литературе, о Карамзине, о Гёте, о Жуковском (с которым, как нагл известно, отец Тютчева был в близких отношениях. – В. К.), об университете».