Совсем развеселился недужный купец. И не приметил даже, как вошел дядя его, а Федюшке — дед, Харитон Григорьевич, перекрестился на образ, шевеля губами, и повернулся к племяннику — седой, огромный, с кустистыми сивыми бровями.
— Ты что ж это людям головы морочишь? «Помират, помират»… А он Петров день как какой ярыжка празднует! Что ж это?
Григорий Иванович, успокаиваясь, кивнул на книжку.
— Прости, Харитон Григорьевич, это все — зерцало… Скажу тебе, истинно с того свету вызволил меня Федор Григорьевич, сынок мой. Совсем плох был — душит чтой-то…
— Ты мне гляди, Гришка, внука на тот свет не отправь. Вишь как он с тобой измаялся. — Харитон Григорьевич забрал в свою огромную пятерню Федюшкины кудри и повернул внука лицом к себе. — Гля-ко — глаза да кудри остались… Матрену не трожь, — пущай с мальцом тешится. А мы тебе Алешку пришлем. Федюшку с собой беру: на народ поглядим, себя покажем. Развеется маленько парнишка. А то и вовсе закиснет.
— И то дело, — вздохнул Григорий Иванович. — Чего ж ему с недужным-то сидеть… И я, бог даст, встану. Сколь лежать-то можно? Чай, надоело.
— Лежи уж, — буркнул дед Харитон и легонько шлепнул внука. — Захвати какую ни на есть котомку, авось сгодится, — в ряды пойдем.
— Иди, иди, сынок. Погуляй с дедом. — Григорий Иванович приподнялся на постели. Серебряный тельник на узкой груди съехал набок. — А мне уж, поди, и впрямь вставать надо. Залежался…
Федюшка выскочил за дверь. В летней кухне, небольшой пристроечке во дворе, мать баюкала маленького Гришатку. Увидев вбежавшего сына, рванулась испуганно:
— Отец?..
— Веселый наш батюшка. Рыбалить норовит!
Матрена Яковлевна с блаженной улыбкой перекрестилась и снова опустилась на скамью.
— Слава те, господи! Рыбалить… И то добро. Ты-то чего взбаламутился?
— С дедом Харитоном в ряды пойдем. Котомку, какую ни на есть, дай. Деда пряников купит, — прибавил от себя Федюшка и наказал: — Алешку к батюшке пошли, пущай глядит, — мало ли что!
— Иди уж, купец сермяжный, без тебя обойдемся. — Матрена Яковлевна достала из-за печки холщовую сумку. — Хватит небось иль еще дать?
Федюшка прищурил глаз, прикинул.
— Будя. Ежели что — я за пазуху! — И довольный выбежал на двор.
Дед с внуком не торопясь поднялись на кремлевский холм. Харитон Григорьевич снял картуз, повернулся в сторону сияющих куполов Троицкого собора Ипатьевского монастыря и широко перекрестился.
— Глянь, Федюшка, красота-то какая!.. Божецкая красота…
Сколько уж раз глядел Федюшка на красоту эту, а тут будто вновь увидел все — и золотые купола, и устремленный в небо острый шпиль звонницы, и мощные сторожевые башни, будто влитые в могучую каменную стену, окружающую монастырь. Видно, много тайн хранилось за этими стенами. Отец рассказывал, будто скрывался за ними в лихую годину сам царь Михаил Федорович. Решил деда об этом спросить:
— Деда, неужто взаправду сам царь у нас тут хоронился?
— А как же! То всем ведомо. А вот мой дед, тот сам видал его — во-он из тех ворот он выходил.
— Царь? Расскажи, деда!
Харитон Григорьевич насупил брови, задумался, видно, вспоминая рассказы то ли деда, то ли отца своего.
— Давно это было, внучек. Дед мой еще в мальцах тогда ходил, навроде тебя. Напали на Россию в ту пору всякие иноземцы. Вот тут кругом и рыскали, и рыскали, будто волчьи стаи. Все дорогу на нашу матушку Москву выглядывали. Ну им один наш мужичок и указал дорогу!
— Как же это? — не утерпел Федюшка. — Иноземцам-то?..
— Им самым, — улыбнулся дед. — Я, говорит, знаю дорогу и, мол, приведу вас куда надо. Те и обрадовались: веди, мол! Мы тебе за это и золота и серебра насыплем, сколько твоей душе угодно. Ладно, сговорились. Вот он их и повел. Вел, вел, да и завел… в лесные болота. Это в лютые-то морозы! Так все там и сгинули. Вот как дело-то было…
— А мужичок, деда?..
— Мужичок?.. Мужичка, внучек, иноземцы казнили. Зарубили саблями. Иваном Сусаниным его звали. А царь в те поры как раз вот здесь, в Ипатьевском, и хоронился. Стало быть, Иван-то Сусанин и отвел от него беду.
— Ишь ты! — не мог сдержать восхищения Федюшка. — И смерти не забоялся… А как же твой дед царя видал, коли тот за стенами хоронился?
— Так ведь иноземцев-то потом прогнали! А Михаила Федоровича как раз тут, в Ипатьевском монастыре, и назвали царем. Семнадцать годков ему было. Вот тогда-то, после наречения, он и вышел людям показаться… Это уж потом его в Москву повезли.
«Вот каков наш Ипатий!» — подумал Федюшка и еще раз с любопытством оглядел неприступные монастырские стены.
— Этакие-то стены ни одному иноземцу ни в жизнь не одолеть, а, деда?