— Да, попортили вы мне крови, — признался он.
— Я смотрю, вы уже в гвардии.
— В королевской гвардии, — с гордостью поправил девушку Альбер. — Как только моя Софи тряхнула своего батюшку и внесла деньги, меня выпустили и тут же зачислили.
— А дуэль? Это вам не помешало?
— Напротив! Негласно такие драчки считают лучшей рекомендацией для будущего солдата.
— А де Жери? Вы дрались с ним? — спросила девушка.
— Я вызвал его, но он отказался. Ему обещали звание лейтенанта. Не всякий согласится на дуэль, имея такие виды на будущее, тем более этот пронырливый хорек. Я обсмеял его, как мог, но он не поддался.
— А вы не боитесь, что он подошлет к вам убийцу?
— Наплевать! Моя смерть хоть не будет бесчестной.
На одном из поворотов этой оживленной беседы Женька коснулась темы де Вернана.
— Я всегда хотел проучить этого лощеного красавчика, — не стал скрывать де Зенкур, — но его смерть почему-то не принесла мне радости… Вот вы были довольны, когда убили графа д’Ольсино?
— Да. Это был мой долг, хотя теперь… я не знаю, долг ли это был.
— Вот и я стал думать…
Де Зенкур не договорил — внизу раздался какой-то шум, резкие голоса и ноющие возгласы Кошон.
— Сударь, у нас все в порядке! Сударь!
— Отойди, дура! — крикнул кто-то. — У меня предписание!
Женька вскочила, но Альбер удержал ее.
— Сидите! Это обычный обход!
— А если не обход?
— Все равно! Низом вы уже не пройдете!
— А окно?
— Оно выходит в тупик. Лучше вернитесь ко мне и немного помолчите, — резким шепотом приказал де Зенкур и, закрыв девушку собой, повалил под спасительную тень полога.
Едва он сделал это, в номер во главе с офицером вошли солдаты королевской полиции, однако теперь они могли видеть только девичьи ноги в сползающих чулках, которые грубо мял на глазах у всех один из посетителей парижского борделя.
— Никого нет, сударь! — кудахтала, сопровождавшая солдат, Эркюль. — Это королевский гвардеец развлекается… Видите, он имеете успех! У меня прекрасные девушки, господин Марени, и если вы пожелаете…
— Просто шлюхи, — услышала фехтовальщица знакомый голос, и ее тело будто погрузили в джакузи, но наполненное не водой, а горячим пуншем. — Пошли дальше! Где мы еще не были, старуха?
Эркюль снова залопотала, расхваливая свой «товар», и повела солдат по другим комнатам. Дверь закрылась, шаги постепенно удалились. Де Зенкур ослабил объятия, прислушался, а потом сказал:
— Все, они ушли.
— Ушли, — повторила Женька, не в силах поправить сбитые юбки. — А если они вернутся?
— Пусть вернутся, я при оружии.
— Вы… вы молодец, Альбер.
— Я рад, что вы стали признавать это.
— Я давно это признаю.
Женька отвечала машинально. Теплые руки де Зенкура продолжали, словно забывшись, гонять по ее телу горячие пузырьки, подогретой опасностью чувственности, а она ничего не делала, чтобы им помешать. Колючие глаза королевского гвардейца приблизились и сделались насмешливыми.
— Кажется… настал час моей «мести», господин де Жано? — улыбнулся Альбер.
Девушка ничего не ответила, она просто смотрела в его насмешливые глаза, продолжая быть в расшнурованном корсаже и вздернутой юбке, словно все пребывала в том странном джакузи, из которого ей сейчас совсем не хотелось вылезать.
Де Зенкура, как обычно, не смутило ничего, — его не волновали в таких делах ни титул, ни происхождение, ни, тем более, вопросы морали, — он жил настоящей минутой, как все фехтовальщики, которые знают, что эта минута может оказаться последней в их опасном бытие. Это прекрасно понимала и Женька. Они были свободны друг от друга и в то же время крепко связаны этим особым бытием, как и тем длинным взаимным поединком, который разрешался сейчас самым странным и, в то же время, самым обычным образом. Вероятно, это была даже любовь, но любовь короткая, как жизнь бенгальской свечи, которой суждено потухнуть раньше, чем глаза успеют устать от ее яркого света. А пока он горел, Женька просто купалась в его трескучих искрах, что согревали ее в чужом доме и ненадолго создавали иллюзию настоящего огня.
…Завершив «расправу» над господином де Жано, де Зенкур хотел уйти, но фехтовальщица его не отпустила, — ей было страшно остаться наедине с тем, что она натворила.
— На всю ночь мне не хватит денег, — совершенно серьезно сказал гвардеец.
— Альбер…
— Хорошо, я останусь, только не вздумайте плакать.
— Плакать? Почему я должна плакать?
— У вас такое лицо, будто вы совершили преступление. Ей богу, на дуэли с д, Ольсино вы держались лучше!
Женьке, в самом деле, казалось, что она совершила преступление, причем абсолютно нелепое, неожиданное и непонятное ей самой, однако при всем этом она не питала никакой неприязни к де Зенкуру и когда он заснул, без всякой брезгливости прижималась к его теплому телу. «Почему?.. Что это? Зачем?.. Как это могло быть?.. Чертово заведение! Кошон — мерзкая ведьма! Когда-нибудь я приду и сожгу этот грязный «Красный чулок!»
Утром, когда она проснулась, де Зенкур уже стоял одетый.
— Я ухожу, де Жано, — сказал он. — Деньги у вас под подушкой. Вы были прекрасны, как я и думал.
— Только не говорите никому.
— О том, что вы прекрасны?
— О том, что вы спали с «мальчиком».
Альбер расхохотался.
— Блестяще, как всегда! — сказал он. — Мы квиты, де Жано. Удачи, и храни вас Бог!
Но Женька ничего блестящего во всем этом не видела, напротив, от отчаяния ей хотелось совершить любой бессмысленный и страшный разбойничий налет или немедленно убить кого-нибудь.
В комнату осторожно вошла, будто вползла, Кошон.
— Ну, как навар, красавочка?
Девушка молча подала ей деньги, который оставил Альбер.
— Маловато за ночь, — проворчала хозяйка борделя. — Ну, да бог с тобой. Без опыту еще, научаешься.
Женька потребовала вернуть штаны.
— Какие штаны?
— Мои, в которых я пришла.
— На кой девке штаны? Да и выкинула я их уже, порченые они. Счас я тебе лучше поесть принесу.
Но от еды фехтовальщицу затошнило. В себя ее привел только приход Проспера.
— Ну, не передумала, Дикая Пчелка? — спросил он.
— Нет, — твердо ответила девушка.
После неподдающейся ее пониманию близости с де Зенкуром это показалось сейчас единственным выходом. Женька бросила свои незаконченные записи в камин и без колебаний отправилась за Художником, творчество которого тоже питала отнюдь не добродетель.
Повезло
«Это не я, это все роль, эта Жанна де Бежар, — твердила про себя фехтовальщица, углубляясь с Проспером в узкие грязные переулки. — Я просто не могу быть такой!» Она продолжала чувствовать себя отвратительно, но внешний мир, в который она погружалась, постепенно начал отвлекать ее от мучительных мыслей.
Добротные высокие дома вскоре сменились низкими и покривившимися. Навстречу стало попадаться все больше нищих. К Женьке лезли со своими предсказаниями смуглые гадалки в пестрых одеяниях, совали свой сомнительный товар аптекари — шарлатаны, предлагали дешевые засохшие лепешки разносчики. Проспер, бесцеремонно расталкивая всю эту шушеру в стороны, вел девушку за собой.
Вскоре они очутились на неком подобии площади, с одной стороны которой была свалка, а с трех других лепились друг к другу небольшие кривобокие домишки. Свободное пространство возле них занимали полотняные шатры, в которых расположились на зиму цыгане. Здесь же жгли костры, готовили на жаровнях еду и продавали разную утварь.
Посреди площади стоял деревянный покосившийся помост, видимо, ранее предназначавшийся для представлений. Под ним в высоком и укрытом превосходным ковром кресле сидел одетый в добротные, но пестрые одежды, бородатый мужчина лет сорока. Протянув ноги в дорогих сапогах к костру, он медленно ел похлебку. Сбоку к нему прилепилась губастая рыжеволосая женщина в таком же разношерстном наряде. Она попивала из фляги вино и покрикивала на мальчика, который держал серебряный поднос с едой. Это был Жан-Жак.