— Веселись, добрая госпожа! — крикнул он и подал ей чашу с горячим вином. — Это тебе Герцог послал! Великая честь! Чуешь?
Женька взяла чашу в руки и посмотрела в нее, будто хотела найти там какой-то ответ.
— Ты не рада? — спросил Кристиан.
— Рада.
— Тогда пей.
Фехтовальщица отпила несколько глотков, ей стало теплее. По телу побежали мурашки, будто ее неожиданно догнали колючие пузырьки из ночного «джакузи».
Пошел снег.
— Садись, — сказал Кристиан.
Они сели на поломанный ларь, сваленный возле костра. Старой мебелью в костре поддерживали огонь.
— Я думала, что тебя убили, — посмотрела на смуглое лицо своего защитника девушка.
— Мне и надо было, чтоб так думали. Я успел поднырнуть.
— Ты хорошо плаваешь?
— Хорошо. Гаронну переплывал.
— Гаронну? Это река?
— Да. Я из Лангедока.
— Так это ты убил Перрана?
— Да, по договору. Один финансист нанял.
— Файдо?
— Он. Хотел чужое дельце к рукам прибрать. Нас тогда пятеро было. Двоих порешили, Проспер и Чума ушли, я попался.
— И ты меня запомнил?
— Запомнил. Не каждая благородная девушка бандиту воды подаст. А еще нападение на полицейский экипаж помнишь?
— Тоже ты?
— Меня нанимали с Трюфелем. Наверное, знаешь, кто?
— Знаю.
— Я тебя сразу признал.
— А этот Трюфель? Он жив?
— Марени сцапал в «Тихой заводи». Повесили уже.
— А ты?
— Меня не достанут? Файдо со мной через Трюфеля договаривался, в лицо не видел, а когда деньги передавал, я в маске был и не назывался. Те две дамочки, которые хотели тебя убить, тоже меня не знают.
— Какие дамочки?
— Это было, когда ты с маркизом жила. Они тоже пришли в масках, но одну я узнал — сестра твоего мужа. Я проследил за ней, а другую она называла Лили.
— Ты им отказал.
— Да, а потом пригрозил, что если они будут искать другого поножовщика, я сам распорю им животы и сброшу в Сену.
Снег все падал, покрывая головы фехтовальщицы и Кристиана, словно саваном.
Веселье вокруг не прекращалось. Оно было грубым и бесхитростным. Герцог, представляя собой насмешку над добрым стариком из новогоднего праздника, раздавал подарки из кучи награбленного добра, сваленного у его ног. В промежутках между дарениями он от души тискал Копну, которая уже была совершенно пьяна и висела у него на шее точно прицепленный к утопленнику, камень. Другие женщины тоже быстро находили себе пару, устраивая праздничное соитие прямо на помосте.
Люссиль все спала, и падающий снег мягко укрывал ее своим холодным одеялом.
— Надо ее разбудить, а то она замерзнет, — сказала Женька.
Кристиан подошел к девочке и потрогал ее заснеженное тело.
— Она уже замерзла, — сказал он.
— … Как?..
– Повезло девчонке, умерла легко. Пусть лежит, завтра уберем.
«Повезло?..» — подумала фехтовальщица, не в силах оторвать взгляда от успокоенного личика Люссиль.
Снежинки на нем не таяли.
Любовь с волком
— Пойдем ко мне, — сказал Тулузец. — Я вижу, что ты тоже замерзаешь.
Женька встала и пошла за Кристианом. Он жил в домике Сивиллы, который находился здесь же на площади.
— Знахарка здешняя, травы варит, язвы подлечивает. Умеет и сердца бальзамировать.
— Сердца?
— Папаша ее мастер был по этой части. Его как-то одна знатная сумасбродка попросила сердце своего убитого любовника сохранить. Вот с тех пор Сивилла этим и промышляет.
— А полиция? Она ходит сюда?
— Стражники никогда, пропадут — никто и в жизнь не найдет, а облавы бывают. Тогда сюда солдат стягивают. Мы в катакомбах прячемся или, кто побогаче, пару тайных квартир на этот случай держит. У меня тоже есть, я тебе после ее место скажу. Тут все время с оглядкой ходить надо — волчья жизнь.
— Почему же не бросишь? — спросила Женька.
— Потому что здесь я не батрак, а хозяин.
В доме знахарки пахло травами. На полках, как в кунсткамере, стояли разного объема стеклянные емкости с хранящимися в них внутренностями. Принадлежали эти внутренности человеку или животным, Женька не всматривалась, чтобы не вызывать новых приступов тошноты и так достаточных в ее положении.
Сивилла, сухонькая маленькая женщина, сидела у очага и плела что-то из ветоши. Она не удивилась приходу фехтовальщицы, только цепко глянула на нее бусиничными глазками и велела мальчику, сидевшему в углу, подать новых тряпок. Мальчик был горбат, хром, поражал большой головой и сиплым мужским голосом, которым поприветствовал Кристиана.
— Что не веселишься, Табуретка? — спросил Тулузец.
— Робен грозил ногу мне сломать.
— Теперь не сломает.
— А чего?
— Я его заколол.
— Во как! А чего?
— За нее, — кивнул на Женьку Кристиан.
— Больше что ль девок не осталось?
— Таких не осталось. Сбегай к Миро и принеси пожрать чего-нибудь.
Кристиан дал мальчику денег и тот убежал исполнять поручение.
— Идем наверх, Дикая Пчелка, — потянул девушку к лестнице Тулузец, — Не бойся, нам никто не помешает.
«Сейчас у меня будет любовь с волком, — отстраненно, будто не о себе, подумала фехтовальщица. — Генрих никогда не простит меня, если узнает. Он убьет и меня, и моего ребенка… Может быть, сказать о ребенке Кристиану?» Но Женька ничего не сказала. Она испугалась, что он принудит ее избавиться от чуждого ему потомства.
Верхнюю комнату, где жил Тулузец, почти всю занимала широкая лежанка, крытая коврами и одеялами. Тут же находился большой ларь, рядом с которым валялись несколько довольно приличных на вид книг. На ларе стояла деревянная статуя мадонны и лежали четки из черепов, которые Женька выкинула когда-то в окно.
— Это … чье? — спросила девушка.
— Жан-Жак нашел.
— А статуя?
— Табуретка стянул где-то. Я оставил. Она на дочку мельника похожа из моей деревни.
— Дочка мельника… умерла?
— Солдаты ее с папашей в мельнице спалили, когда король Монпелье брал. Мельник-то из протестантов был, осерчал, пристукнул кого-то, вот и наказали.
— А Табуретка? Это кто?
— Мальчишка из Приюта Подкидышей. Его одна знатная мамаша туда сбросила. Он через это дамочек благородных не терпит. Ты поосторожней с ним, у него нож есть.
Кристиан подошел к фехтовальщице ближе и осторожно тронул ее щеку.
— Ты красивая, — сказал он, — как мельникова дочка.
— Ты ее любил?
— Любил пару раз.
Женька напряглась, — она ожидала грубого насилия, но объятия, в которые ее заключил «городской волк», были неожиданно трепетны, а касания его сухих губ на лице нежны. То ли этот разбойник боялся ее спугнуть, то ли знал, как нужно раздувать ответный огонь. «Генрих убьет меня», — опять подумала фехтовальщица, купаясь в щекочущих пузырьках новой чувственной игры, словно в оздоровительном горячем источнике. Она снова не понимала, что с ней происходит, и ей казалось, что статуя девы Марии смотрит на нее просто уничтожающе. «Завтра напрошусь в какое-нибудь дело, и пусть меня там убьют, — решила она, распластавшись на лежанке парижского бандита, точно на кресте, — Как все нелепо, как мерзко… это тупик, тупик…»
Когда любовный голод был утолен, Кристиан крикнул Табуретку. Мальчик тотчас принес поднос с едой, улыбнулся девушке беззубым ртом и снова довольно ловко при своей физической ущербности спустился вниз.
— Его мать знатная, говоришь? — задумалась фехтовальщица, вспомнив историю Маргариты, которую ей рассказал Генрих.
— Да, он сказал, в приюте какая-то вышитая пеленка была.
— Я хочу сходить туда.
— Зачем?
— Поговорить с настоятельницей. Мне нужно узнать, кто была его мать.
— Думаешь на кого?
— Думаю.
— Что ж… сходим, если ты так хочешь, но это после, а сейчас давай поедим.
Женька зашнуровала корсаж и села. На ужин был жареный гусь, которого Кристиан заказал еще днем в харчевне. Он сам отламывал от тушки куски и подавал их фехтовальщице. Смоляные глаза его светились любовью, но девушка не обманывалась, — она помнила картину страшного нападения на орлеанской дороге, распоротое горло Перрана, убитого де Вика и смерть Робена, случившуюся час назад.