Иногда Кристиан сам пребывал в какой-то длительной задумчивости, и глаза его в эти минуты становились похожи на черные провалы, куда было страшно заглянуть даже фехтовальщице. Потом он улыбался какой-то мертвой улыбкой и снова возвращался в жуткую реальность своего существования, ужас которой давно сделался для него привычным.
— Послушай, а ты бы мог убить и ребенка? — спросила фехтовальщица.
— Не случалось. Мы с Проспером детоубийством не промышляем, это Веселый Жан может взяться.
— А тот, в красном платке?
— Жакерия — «бандит с идеей», только благородных режет, но от него тоже всякое можно ожидать. Ты поберегись его. Он постоянно с собой секач в два моих кинжала носит.
— А Веселый Жан что за тип? Я смотрю, они вместе ходят.
— Веселый Жан — скотина. Прибить бы его, да большая склока начнется. Веселый Жан давно с Герцогом власть делят, у каждого уже по полку набралось.
В свободное от дел время Кристиан, как и другие, ничем особенным не занимался — ел, спал, гулял или играл у Герцога. В случае крупного проигрыша он снова искал дело или потряхивал тех, кто был должен ему.
Суммы, которыми владела верхушка Двора Чудес, были довольно значительными, но за редким исключением, никто не бросал это место и не стремился начать другую, более мирную и честную жизнь. Деньги прогуливались, тратились на новое оружие, одежду, дорогих любовниц, среди которых встречались даже светские дамы, а так же на содержание запасных квартир, где можно было временно укрыться во время облавы. Многим казалось, что они, наконец, живут, как люди, но, по сути своей большинство оставалось животными, которые напялили на себя золото и шелка в таком же беспорядке, в котором находился их чуткий, но неразвитый мозг.
Однако и при такой безбожной жизни, которая являлась здесь нормой, Кристиан фехтовальщице не изменял, как и не подпускал к ней никого, кроме Герцога. Герцог же из каких-то своих, пока не ясных интересов, оказывал Дикой Пчелке особое внимание, сажал ее поближе и обращался с ней довольно почтительно. Кристиан воспринимал это как должное, тем более, что Герцог соблюдал законы волчьего братства и не позволял в отношении чужой подруги никаких скабрезностей. Зато Берта Копна ревновала не на шутку. Однажды Герцог с разрешения Кристиана подарил Женьке один из своих перстней. Копна резко отбросила в сторону гомеровскую «Одиссею», которую в это время читала своему хозяину, и попыталась схватить девушку за волосы. Фехтовальщица молниеносно отклонилась, рванула из-за пояса Тулузца нож и ткнула разъяренную женщину в бок. Копна завопила. Открыв лысеющую голову, с нее слетел рыжий парик. Все захохотали.
— Глупая баба и больная! Снесите ее к Сивилле! Может, успеет еще ее гнилое тело поправить! — сказал Герцог.
Вопящую Копну унесли к Сивилле, которая врачевала подраненных городских бандитов.
— А ты молодец, Дикая пчелка! — подмигнул Женьке Герцог. — Шутканул я! Не думай чего.
— Тогда забери назад свой перстень.
— Не дури! Оставь себе, заслужила! Тулузец, сдавай по новой!
— Что ж, теперь новую жену себе заведешь? — поинтересовался Кристиан.
— Эх, я бы тоже знатненькую хотел, графинечку какую-нибудь или маркизочку, как у тебя, да они только покувыркаться соглашаются со скуки. Придется опять у Кошон искать. Как, Дикая Пчелка, есть там, кто пограмотней? А то так и не узнаю, что там дальше с этим греком стряслось.
Все опять засмеялись, а Кристиан после этого случая дал девушке один из своих ножей, который она снова прикрутила к своей ноге.
Как-то, наблюдая возобновившиеся утренние мучения фехтовальщицы над жестяным тазиком, Тулузец спросил:
— Сивилла сказала, ты беременна. Это правда?
— Да. А откуда она знает?
— Видит. Она прозорливая, еще в первый день сказала. Чей это ребенок? Твоего мужа?
— Да.
— Не хочешь избавиться?
— Не хочу.
Решиться убить ребенка, который несмотря ни на что, продолжал жить в ней, фехтовальщица еще не могла.
Днем и вечером она чувствовала себя хорошо. Холодный воздух расправлял легкие и слегка пьянил, поэтому Женька стремилась больше быть на улице, чем сидеть у Сивиллы или у Герцога. Чтобы обезопасить ее выходы Кристиан, когда был свободен, сопровождал ее сам, в других случаях с ней выходил Художник. Иногда к ним присоединялся Табуретка, с которым Женька подружилась так же, как и с Жан-Жаком. Она быстро поняла, что это он напугал ее когда-то у Малого моста, и оба не раз смеялись, вспоминая ту первую встречу.
Как только фехтовальщица освоилась в воровском сообществе, она выполнила задуманное и сходила с мальчиком в Приют. Для этого девушка с разрешения Герцога, который всегда был в курсе дел, совершаемых его людьми, подобрала в лавке старьевщика Пикара другое платье. Пикар торговал одеждой, перешитой после налетов. Платье принадлежало дворянке, дом которой был ограблен несколько месяцев назад. Что стало с его хозяйкой, фехтовальщица спрашивать не стала. Платье было неброским, приличным, подходило по размеру и годилось для посещения порядочных домов. В той же лавке девушка выбрала шляпу и перчатки.
Для посещения Приюта, кроме Кристиана, она позвала с собой и Художника. Пикар по просьбе Женьки тоже подобрал им другую одежду. Чтобы они могли сойти за охранников благородной дворянки и не бросались в глаза своими безвкусными пестрыми нарядами, Женька попросила их одеться в черное. В итоге все вместе они составили довольно серьезного вида тройку. Было понятно, что эти люди долго и впустую разговаривать не будут, поэтому по прибытии в Приют Подкидышей, девушка сразу сообщила настоятельнице, что собирается принять участие в судьбе брошенного мальчика и хочет узнать его историю.
Хозяйка Приюта в ужасе уставилась на Табуретку, который уселся прямо на ее стол, и сначала долго отнекивалась, получив, видимо, распоряжения или деньги за молчание. Она сдалась только тогда, когда Художник не выдержал и приставил к ее горлу нож. Женщина сдавленно вскрикнула и тотчас велела такой же перепуганной служанке принести шелковую пеленку, в которую одиннадцать лет назад был завернут бедный младенец. На пеленке стоял герб дома де Рошалей, и золотой нитью была вышита их фамилия.
— Маргарита бросила ребенка, потому что он был горбат? — спросила Женька.
— Это не тот ребенок, который был нужен ее семье, сударыня, и не та репутация, которая необходима для такой знатной девушки, — косясь на нож в руке Проспера, ответила настоятельница. — А то, что горбат… Повитуха была удивлена, что младенец вообще жив. Госпожа де Рошаль до последних сроков утягивалась в корсет. Так многие делают, чтобы греховный приплод сокрыть, вот мальчик и не удался. Хорошо еще, что с руками и с ногами родился, а то мы тут такого уже навидались, не приведи господь!
Табуретку, на самом деле, звали Любен Апрельский. Маргарита родила его в четырнадцать лет от одного из пажей, которого ее родные потом отослали в дальний военный гарнизон.
— По-доброму поступили, — сказала настоятельница, — а то бы и прибить могли.
— Ты бы мог быть сейчас богатым, Табуретка, — усмехнулся Кристиан.
— И здоровым, — вздохнула фехтовальщица.
На это мальчик, к ужасу и без того бледной от страха настоятельницы, соскочил со стола и стал яростно кромсать пеленку ножом, о котором предупреждал Женьку Тулузец. Он и Художник еле вывели его из комнаты.
— А зачем вы хранили эту пеленку? — пристально взглянув на хозяйку Приюта, спросила девушка. — Только не говорите, что она дорога вам, как память.
— Да, она дорога, но… не как память, — опустила глаза настоятельница.
— Понятно, — усмехнулась Женька. — Тогда желаю успеха, сударыня.