— Замолчи, щенок, а то пожалуюсь Домбре, и он выкинет тебя отсюда! Будешь снова с де Гардом налоги возить! А ну выйди за дверь!
Эжен в нерешительности застыл, потом развернулся и молча вышел.
— Прощай, — Женька поцеловала де Санда в губы, а потом предала ему рукопись. — Отнеси Монро. Это лучшее, что ты можешь сделать для меня.
Утром Домбре объявил о приходе священника. Увидев его, девушка слегка опешила. В темной сутане был тот, кого уже давно подспудно ожидала увидеть фехтовальщица, то есть, профессор Монрей.
— Вы?.. — не зная, то ли радоваться, то ли пугаться, спросила измученная пленница.
— Сюжет заканчивается, Женечка.
— Да, я поняла… Я проиграла?
— А вы как думаете?
— Я думаю, что все делала по совести.
— По совести человека, в руках которого оружие?
— Я же фехтовальщица.
— Да-да, но вы могли бы фехтовать на другой территории. Я давал вам шансы. Вы могли бы вести дело или выйти замуж. «Божья птичка», прачечная, Форгерон — это же было бы просто прекрасно!
— Вы все врете! Я не могла вести дело! Мне мешали! А замужество?.. Так я же вышла замуж!
— Да, но вместо того, чтобы уехать из Парижа, вы вступаете в поединок с королем, более того, с обществом! А эта ваша выразительная речь на суде — красивое вранье! Вы не Посланница Грозы, вы сама эта гроза! Вы ни к чему не призваны, вы просто хотите быть там, где опасно, а там, где опасно, не может быть мирного финала, Женечка!
— Пусть так, но это уже мое дело, господин профессор!
— А только ваше ли? Вам перечислить тех, кого вы прямо или косвенно погубили?
— Тогда дайте мне тоже спокойно умереть, раз я такая плохая! Я не хочу больше об этом разговаривать!
Фехтовальщица отвернулась и, отойдя к стене, уставилась в глухую каменную кладку.
— Эка, бойкая!.. Так не разговаривай. Волосы только подыми, я шею посмотрю.
Женька обернулась. На месте Монрея стоял Домбре и какой-то человек с засученными рукавами суконной куртки. Фраза про шею принадлежала именно ему.
— … Вы кто? — не поняла девушка.
— Кто… палач я. Клошен.
— А-а… Клошен… Вы меня помните, сударь?
— Я?.. Чего помню?
— Я однажды подвезла вас в экипаже. Вы были с девочкой.
— … А, помню… Ну что ж… вот и свиделись. Я упреждал вас, госпожа. Волосы-то подымите… аль нет, не нужно… Помню шейку вашу. Не бойтесь, хорошо срежу — не почуете.
Фехтовальщица слегка содрогнулась. «Он совершенно хочет добить меня», — подумала она, но не о палаче.
— Вам еще повезло, сударыня, — сказал Домбре, когда Клошен ушел. — Король оказал вам милость и дал распоряжение не пытать вас водой перед казнью.
— Что за глупость? Зачем пытать перед казнью?
— Таков протокол. У вас будут какие-нибудь личные просьбы, сударыня?
— А вы исполните все, что я попрошу?
— Все, что не выходит за рамки закона, сударыня.
— Тогда съездите в Лувр и скажите королю, чтобы он отдал приказ арестовать господина де Санда.
— Де Санда? Зачем?
— Он хочет организовать нападение и отбить меня.
— Я не понимаю… Вы хотите сдать господина де Санда королевскому суду?
— Не суду. Пусть его подержат где-нибудь один день… И побольше солдат, а то он вздумает сопротивляться.
— А, я понял, сударыня. Это все?
— Еще я хочу вымыться.
— А лекарь разрешит? Ведь вы…
— Наплевать. Какое теперь это имеет значение?
Обе просьбы были выполнены. Домбре съездил в Лувр, после чего сказал, что король согласился удовлетворить просьбу, касающуюся господина де Санда. Потом комендант отдал распоряжение принести в камеру фехтовальщицы большую лохань, в которой обычно стирали белье. Камеру хорошо прогрели, а лохань наполнили горячей водой. Опасаясь возобновления кровотечения, комендант пригласил Лабрю, и Дениза мыла фехтовальщицу под его чутким присмотром. Здесь же присутствовала охрана Эжена, который привел врача в камеру, но Женьке, в самом деле, было наплевать, — она уже давно ходила голой перед здешним обществом и теперь наслаждалась только тем часом, который дал ей для последнего омовения Домбре.
Ей было выдана свежая сорочка и простое платье из черного сукна. Перед уходом Лабрю еще раз осмотрел девушку, потом поклонился, поцеловал ей руку и удалился.
Вечером пришел Генрих, которому дали последнее свидание, и сказал, что купит у палача ее голову.
— Зачем? — не поняла Женька.
— Я знаю мастера, он набальзамирует ее, и я оставлю твою голову в нашем доме. Что ты так смотришь?
— На черта тебе это чучело? Чтобы висеть рядом с головой кабана, которого ты убил на последней охоте?
— Не смейся! — рассердился Генрих.
На его глазах выступили слезы, и он прижал девушку к своей груди, где что-то прерывисто клокотало. Женька дрогнула и замерла в его нервном объятии, словно опутанная оголенным проводом. Она поняла, что он не издевается, а просто любит ее, как это может делать воспитанный в эпоху жестокости избалованный королевский фаворит.
— Ты… будешь завтра на казни?
— Конечно. Я обязан. Мое отсутствие было бы неуважением.
— К королю?
— К тебе.
— И ты… выдержишь это?
— … Не знаю. Я должен. Ты… ты жди меня там.
— Да, хорошо, только ты… не торопись.
Свидание было коротким. Король дал своему фавориту всего полчаса, и Домбре ревностно следил за исполнением данного приказа. Эжен, глядя на прощающихся супругов, криво улыбался.
Охрана во время свидания была удвоена. Фехтовальщица догадывалась, почему — ей в любом случае больше не позволят бежать отсюда, — ее либо казнят, либо убьют при попытке бегства.
— Прощайтесь, — сказал Домбре.
— Оставь мне что-нибудь, — сказала Женька Генриху, и он отдал ей одну из своих перчаток.
Супруги поцеловались, потом де Шале опустился перед фехтовальщицей на колено, коснулся губами края суконного платья и, закрыв рукой лицо, быстро вышел. Дениза всхлипнула.
Женька не плакала, она сжимала в руках замшевую перчатку, от которой исходил знакомый аромат, и долго смотрела на закрывшуюся дверь.
Глава, которой не было
«Жаль, — подумала фехтовальщица. — Этой главы не будет в моих «Записках». Все письменные принадлежности были у нее к этому времени забраны. Дениза приготовила девушку к последней ночи, потом обняла ее за колени и тоже ушла.
Фехтовальщица легла на кровать и неподвижным взглядом уставилась вверх. Перчатку Генриха она положила на грудь, и та, словно его оставленная рука, немного уменьшала ту боль, которая начала мучить ее сразу после его ухода. Болело где-то глубоко внутри и так физически ощутимо, что фехтовальщице стало казаться, что сквозь кожу вот-вот просочится кровь. Она не могла определить, от чего ей было больно больше, — от разлуки с Генрихом или от слов Монрея.
О том, что будет завтра, девушка старалась не думать. Чтобы хоть как-нибудь отвлечься, она слушала звуки, которые сейчас звучали особенно выпукло: переклички часовых, редкие шаги где-то далеко, тихое поскрипывание в дереве кровати… Незаметно она заснула. Ей снилась какая — то цветная страна с причудливыми животными и растениями. К ней подлетали яркие птицы и садились на плечи. Животные ложились у ног или играли в свои звериные игры. Она играла вместе с ними, ездила на синих быках, трепала за гривы красных львов и взлетала над лесами вместе с огромными многоцветными бабочками…
Утром фехтовальщицу разбудила одна из тюремных служанок, которые обычно собирали заключенных женщин перед казнью. Девушке дали умыться, сходить по нужде, помогли надеть платье и чепец, в который убирали волосы, чтобы оголить шею и облегчить работу палачу. Потом Женьку немного покормили и надели кандалы, которые полагались по протоколу.
Перед самым выходом к фехтовальщице зашел Домбре. Он принес ей кружку вина.
— Выпейте, сударыня. На улице еще прохладно, и вино приободрит вас.
Фехтовальщицу действительно немного знобило то ли от утреннего сквозняка, то ли от холода кандалов, поэтому она не отказалась сделать несколько глотков. Это, однако, не помешало ей с удивлением заметить на пальце Домбре алмазный перстень, тот перстень, который она отдала Форгерону.