— Да.
Монсо передал девушку гримеру. Ей замазали шрам на шее и подобрали парик, потом костюмер надел ее в надлежащий костюм и отвел к Данкуру, чтобы тот выстроил с ней примерный рисунок поединка. Монсо почему-то решил, что все получится с первого дубля, и сразу приступил к съемкам.
Роль была без слов, и если возлежание в объятиях «де Лафане» получилось довольно правдиво, то едва начинался поединок, весь эпизод трещал и благополучно рушился. Фехтовальные сцены в кино выстраивались четко, как танец, но полгода военной жизни привили Женьке совсем другие навыки. Почувствовав в руке оружие, фехтовальщица прекращала игру и начинала драться.
— Она убьет меня! — отскочил в сторону Морис Лаву, играющий Сен-Мара. — Или покалечит! Куда я потом с таким лицом? Туалетную бумагу, и ту не возьмут рекламировать! Почему вы не даете мне выбить у вас шпагу, мадемуазель?
— Выбивайте.
— Тогда держите ее слабее.
— Я не могу держать слабее оружие.
— Монсо, Данкур, сделайте что-нибудь! — возмущался Морис.
Те только разводили руками, зато довольно смеялся Лепа.
— Наконец-то прекратился этот балет! Даниэль, неужели ты не видишь, как это превосходно!
— Девушка ведет поединок блестяще, но он боевой, — сказал Данкур. — Кто вас этому научил? — спросил он девушку.
— … Вы.
— Я?.. Когда же?
— Ну, там… в другой жизни.
Все переглянулись, видимо, полагая, что у русской фехтовальщицы действительно «не прибрана» голова. Монсо вздохнул и начал все снова.
— Скажите, мадемуазель, зачем вы делаете выпад из этого положения? Вам сказано спрыгнуть с кровати и перебежать за стол.
— Зачем перебегать, когда я могу достать вашего Сен-Мара с кровати? И он стоит и зачем-то ждет, когда я обегу эту кровать. Это выглядит неправдоподобно.
— Но эффектно, а иначе зрителю не на что будет смотреть!
— Конечно, не на что, если у меня такой слабый противник!
— Причем здесь Морис? Это кино! Так поставлено!
— Значит, плохо поставлено.
— Ну, это уже слишком!.. — произнес Монсо и вместе со всеми посмотрел на Даниэля.
Тот выругался и ушел с площадки. Монсо объявил перерыв, потом взглянул на оператора.
— Сколько мы сняли дублей, Кристоф?
— Восемь.
— Хорошо. Рабочий материал у нас есть, и для пары минут на экране достаточно. Возьмем те кадры, где Морис снят со спины.
— Это не поможет, — сказал Кристоф. — У Мориса трусливая даже спина.
Все засмеялись, Морис надулся, а Монсо снова занервничал.
— Тогда вообще уберем этот эпизод!
— Зачем? Девушка яркая, кадр живой. Поставь вместо Мориса Данкура, Фредерик.
— А Даниэль согласится?
— Еще как!
Все опять засмеялись, поняв, на что намекает прозорливый оператор. Даниэль действительно согласился. Его отправили готовиться, а Женька решилась и подошла к Ларошу.
— Как вы себя чувствуете? — спросила она.
— Как всегда, — немногословно ответил тот, кашлянул и потер шею. — А вы что-то хотели? Если по поводу кадра, то я не выполняю просьб актеров и снимаю, как нужно, а не как они хотят.
— Нет, я просто спросила. Говорят, вы болели?
— Так, ерунда, горло прихватило. Наверное, с холодного пива.
— Но… у вас что-то на шее.
— Да, какая-то красная полоса. Может, спал неловко.
— И давно это у вас?
— Недели три. А что это вас так заботит?
— Вы, по-моему, не совсем поправились, вам нужно отлежаться.
– Я еще не умираю, — усмехнулся Кристоф. — Идите в кадр, мадемуазель. Данкур уже готов.
Съемки возобновились. Задетое самолюбие Данкура сыграло свою роль, и сцена заиграла. Монсо даже подпрыгивал от удовольствия, а Ларош показал ему большой палец. Даниэлю не удавалось только выбить у фехтовальщицы шпагу, но этому неожиданно помог приезд Эдмона. Увидев его в толпе зрителей, девушка отвлеклась и потеряла оружие.
На этом съемки закончились, и Монрей увез Женьку домой. Ему, конечно, не понравилось все, — ни возлежание с «де Лафане», ни, тем более, поединок с Данкуром.
— У тебя были влюбленные глаза, — хмуро сказал он.
— Я играла. Так было нужно по сцене.
— Я не о Морисе.
— Тебе показалось.
— Не надо обманывать. Актриса из тебя плохая, тебе не стоит больше сниматься в кино.
— Да, я была влюблена, но не в Данкура, а в поединок!
— Тем более.
Приехав на виллу, Женька решилась и позвонила домой. Ответила мама.
— Женечка… — голос ее прервался, послышались всхлипывания. — Как ты?.. Где ты?
— Я в Париже и… выхожу замуж.
— Куда?
— Замуж.
— Когда?
— На Рождество, а потом уезжаю на Луару.
— Женечка, ты что?.. Ты здорова?
— Здорова, а ты не плачь. Я скоро приеду, ты не волнуйся.
— А как же фехтование? Что ты скажешь отцу?
— Он дома?
— На тренировке.
— Тогда я сама с ним поговорю, когда приеду. Скажи ему только, что все хорошо.
После звонка домой Женька еще долго стояла на террасе, смотрела на догорающий закат и думала о том, что же она все-таки скажет отцу.
— Давай я куплю ему подарок, — попытался успокоить девушку Эдмон. — Что он любит?
— Он, как и я, любит фехтование.
— Тогда я подарю ему шпагу из своей коллекции.
— Чтобы он меня убил? — усмехнулась, продолжая смотреть на рубиновое небо фехтовальщица.
Подводные течения
Утром, когда Ришар и профессор обговаривали с Женькой ее ситуацию, Сельма доложил о приезде полиции.
— Кто? Опять Марени? — спросил Монрей.
— Да. С ним полицейский.
— А где Эдмон?
— Он уже внизу.
В гостиной действительно находился офицер с лицом Марени, которого сопровождал рядовой полицейский Эжен Годье. Их встречал Эдмон.
— Вот видите, месье Монрей, — улыбнулся Марени профессору, когда он, Женька и адвокат спустились в гостиную. — Недаром я столько раз досаждал вам своим посещением! Мое чутье меня не подвело, и мадемуазель Шмелева все-таки связана с вашим семейством! Вас видели в репортаже с выставки, мадемуазель, и теперь вам придется проехать с нами, чтобы объяснить причину своего исчезновения.
— Я должна ехать сейчас? — спросила девушка, настороженно посматривая на полицейского по фамилии Годье.
— Да. У ворот ждет машина.
— … Надеюсь, что у меня не должны быть связаны руки?
— Мы давно уже не связываем руки. У нас есть наручники, но они могут скорей понадобиться не вам, а вашим похитителям, — усмехнулся Марени.
— Эти люди — не похитители.
— Поезжайте, Женечка, — сказал профессор. — И не бойтесь. Мы с Эдмоном и Ришаром поедем следом за вами. Наше присутствие, я думаю, тоже там понадобится.
— Еще как понадобится, господа, — продолжал улыбаться довольный Марени. — Выходите, мадемуазель. Мы ждем вас в машине.
Женька опять в некотором смешении чувств посмотрела в спину выходящего Эжена, а Эдмон подошел к ней и сказал:
— Успокойся, того наглого нормандца уже отправили на галеры.
— Кто? Ты?.. То есть, де Шале?
— Де Санд прочитал твои записи прежде, чем отдал их Монро, а потом предъявил королю.
— И король не послал его с этими сочинениями?
— Ну, ты все-таки была супругой его фаворита, отпрыска знатной фамилии, а потом де Санд обещал, что если правосудие не покарает Эжена Годье, он убьет его сам. Что вздыхаешь? Ты же сама этого хотела.
— Хотела, но…
— Да, я помню, он тебе нравился… Что ж, галеры — тоже отвратительная штука, но оттуда можно еще сбежать и податься в разбойники.
— А Марени?
— Марени — хорошая ищейка, но не аналитик, а вот Катрен…
— А будет еще и Катрен?
– Да, он вел мое дело о «Ладье». Говори только о том, что сказал тебе Серсо, то есть Ришар.
В полицейской машине Эжен сидел рядом с Женькой на заднем сиденье. Он не лез, только иногда посматривал в ее сторону и вытирал платком пот под фуражкой. Тем не менее, Женька не чувствовала себя спокойно, и дело тут было совсем не в причине этого повторяющегося полупленения. Чувства ее продолжали быть смешанными и проступали на скулах красными пятнами то ли какой-то вины, то ли того отвратительного поражения, которое она пережила в полутьме полицейского экипажа.