— Что вы на меня так смотрите? — спросил Эжен.
— Как?
— Будто я собираюсь на вас наброситься.
— Мне просто душно, откройте окно.
Эжен открыл окно, и фехтовальщице стало легче.
В полиции ее, в самом деле, допрашивал комиссар Катрен. При беседе присутствовал Ришар.
— Значит, вы уехали сами, мадемуазель? — спросил комиссар.
— Да, я уехала по предложению Марка Монрея сама.
— С какой целью он сделал вам такое предложение?
— Его сын Эдмон хотел, чтобы я вышла за него замуж. Он видел меня на соревнованиях.
— Весьма романтично, но вы сами ведь не видели Эдмона Монрея?
— Не видела.
— И все-таки уехали?
— Да. Мне нужны были деньги, а Эдмон — известный предприниматель, — сказала Женька так, как посоветовал при утреннем разговоре адвокат.
— То есть, вы уехали с расчетом хорошо устроить свою жизнь?
— Да.
— А почему вы не обсудили это с родными?
— Отец никогда бы не позволил мне бросить фехтование.
— Да-да, я наслышан о ваших спортивных успехах.
Катрен пристально посмотрел на шею Женьки, прикрытую модным платком, но сказал о другом.
— Сведения о вашем местонахождении я уже отправил в Москву, а вы… Пока ваши отношения с месье Монреем не оформлены, вы являетесь здесь только гостьей. У вас просрочена виза. Если вы не продлите ее в течение трех дней, то вам придется выехать из страны.
— Мы продлим, комиссар, — пообещал Ришар.
После Катрен опросил обоих Монреев и всех отпустил. Профессор и Ришар тотчас занялись продлением срока визы. Им помогал Кристиан Саваль, у которого были связи в визовой службе. Пожимая ему руку, фехтовальщица снова терялась и опускала глаза, хотя Эдмон ни в чем ее не упрекал.
Пока утрясался вопрос с визой, Женька решила воспользоваться временем до начала действия договора с профессором и поехать в фехтовальный зал к Данкуру, но не нашла его визитку с адресом. Эдмон признался, что выбросил карточку, когда случайно нашел ее в одежде. Конечно, это был только порыв, поскольку фехтовальщица легко могла узнать адрес другим путем, но девушка прислушалась к этому порыву и осталась со своим будущим мужем.
Эдмон в это время занимался делами по проекту «Дежанси» и везде возил фехтовальщицу с собой. Он не оставлял ее даже в машине, поэтому она присутствовала на всех переговорах с подрядчиками, дизайнерами и юристами. Женька невольно втягивалась в его дела и постепенно забывала об утерянном адресе фехтовального зала. Когда все договора были заключены, молодая пара поехала на Луару.
— Я хочу, чтобы ты немного пожила у меня, — сказал Эдмон.
Женька не возражала, ее беспокоило только молчание отца. Она понимала, что это неспроста, и сама оттягивала свое возвращение домой. Из Этампа фехтовальщица еще раз позвонила матери, и та сказала, что отец не хочет с ней разговаривать.
— Ничего, все уладится, — успокаивал Эдмон.
Чтобы отвлечь девушку от неприятных мыслей, он заговорил о будущем «Дежанси» и уже видел свою будущую супругу его хозяйкой.
— Ты подучишься и все сможешь, — уверял он и вспоминал все ее «сюжетные» проекты. — Ты здраво мыслишь и нестандартно действуешь! В нашем деле тоже нужны бойцовские качества!
Фехтовальщица, в общем, не возражала, — это было что-то новое в ее жизни, и она была готова попробовать. Перекусив в дорожном кафе, будущие супруги поехали дальше.
Шофер Робер с улыбкой некого понимания посматривал на них, но ничего не говорил.
— Он скоро женится на Жулиане, — пояснил его взгляд Эдмон. — Помнишь мою экономку?
— Твою?
— То есть, Генриха де Шале.
Эдмон уже не первый раз так оговаривался. Женька старалась на это не поддаваться, но всякий раз его или ее собственные оговорки вызывали у нее длительные раздумья. Вот и сейчас фехтовальщица подумала о том, что Эдмон Монрей все-таки не Генрих де Шале, которого ее угораздило полюбить в сюжете, хотя чувствовала она себя по отношению к нему абсолютно так же, от них даже пахло одинаково.
«Шуточки профессора? — думала девушка. — Или что-то, связанное с Окном?.. А, может быть, после всей этой истории я сама сошла с ума?..» Похоже, подобное отношение к сыну профессора было действительно каким-то феноменом, парадоксом ее восприятия, может быть, игрой подсознания, которую ей не суждено было никогда разгадать. Она смирялась и принимала этот парадокс, как данность, где-то по-женски чувствуя, что не обманывается и права.
Находясь в потоке нескончаемых противоречивых мыслей и чувств, фехтовальщица уже совсем не удивилась, что дом Эдмона Монрея похож на дом фаворита короля. В нем были те же книги в библиотеке и коллекция холодного оружия в большой зале. На столе лежали перчатки, одну из которых оставил своей приговоренной супруге в последний день Генрих де Шале и четки из человеческих черепов, на которых девушка чуть не поскользнулась в Булонже.
Женька взяла перчатки и вдохнула их запах — они пахли теми же духами. Потом она дотронулась до четок и спросила:
— А это зачем?
— Чтобы помнить. Жаль только, что не слоновая кость.
— И много у тебя таких «сувениров»?
— Есть кое-какие. Идем.
В спальне над камином висел тот парадный портрет, который писал с молодой госпожи де Шале художник Ласаре. На каминной полке стоял другой ее портрет. Вернее, это была фотография из журнала, о котором упоминал Эдмон. Мокрые волосы, рапира, приподнятый подбородок…
— Видишь, я говорил, что у меня будет твоя «голова», — улыбнулся он.
— Да… мне тоже нравится эта фотография.
— А вот это? — подал девушке альбомы Ласаре Эдмон.
Женька улыбнулась в ответ и, пролистнув несколько страниц, сказала:
— Это тоже нравится, как и тебе, только… Послушай, а кем ты все-таки себя ощущаешь — Эдмоном Монреем или Генрихом де Шале?
— Я ощущаю себя мужчиной, который тебя любит, а в остальном… Разве здесь ты совсем перестала быть Жанной де Бежар?
— Да, но у меня настоящие шрамы и след на шее… У тебя же нет ран, которые были на теле у де Шале.
— Они есть, но не на теле.
— Я не об этом.
Однако Женька напрасно пыталась еще раз нащупать твердую почву в хитром союзе двух реальностей, который кто-то заключил против нее вместе с профессором Монреем. Под вечер, когда Эдмон разделся, чтобы подтвердить слова о мужчине, который ее любит, она с тихим восторгом обнаружила на его теле те же самые отметины от ранений, что были и у фаворита короля.
— Это называется стигматы, — усмехнулся Эдмон, глядя, как она осторожно прикасается к запекшимся шрамам. — Штучки Окна. Отец предупреждал, что так может случиться.
— Но… но через год Генрих де Шале будет казнен!
— Что ж… значит, у меня тоже выступит шрам на шее, и тебе больше не в чем будет меня упрекнуть.
Женька сдалась и обняла, ставшее еще более родным, любимое тело.
— А ты знаешь, что у Лароша тоже красная полоса на горле? — спросила фехтовальщица.
— Не хочу слышать ни про какого Лароша! Пойдем лучше, сходим поплавать на Луару!
— Голыми!
— Конечно! Ночью там теплая вода. Хочешь?
— Хочу!
Бесшабашное ночное купание в опрокинутых в реку звездах, ласкание воды, рук и губ вернуло обоих к тому, что было понятно и не вызывало разночтений. Мягкие струи, омывающие нагие тела, были действительно теплыми, и только пальцы ног, опущенные в глубину, чувствовали холодные подводные течения.
В воскресенье Женька каталась с Эдмоном на лошадях. У него была небольшая конюшня, и фехтовальщица даже не удивилась, встретившись там с «Гиборто». Она уже привыкла к этим встречам с лицами из оконченного сюжета, однако скоро одна из них не только оказалась неприятной, но даже невольно возбудила ее фехтовальное настроение. На очередной конной прогулке навстречу Монрею и Женьке выехала другая пара на таких же ухоженных лошадях. Это был подтянутый молодой мужчина с прозрачными голубыми глазами и его спутница в охотничьем костюме — подстриженная под каре жгучая брюнетка, голову которой Женька в последний раз видела на полке у Сивиллы.