— Потому что вы имели наглость зайти на мою территорию и без разрешения взяли то, что вам не п-принадлежит! Мое сильное чувство уместно во все времена! Это чувство собственности, а не любви! Вы согласны поехать в Ла-Рошель, сударыня?
— Я не поеду в Ла-Рошель, ваше величество! Я докажу, что граф д’Ольсино преступник и сам виновен в своей смерти!
— Хм, очарование вашей наглости не знает п-предела, но вы, кажется, забыли, что теперь оружие выбито из ваших рук.
— Я подниму его. Вы же сделали это.
— Хорошо, — король встал. — Дознание начнется завтра. П-пока оно идет, у вас еще есть время подумать, но когда будет дан ход самому процессу, я уже ничего не смогу предпринять. Если вы п-передумаете, дайте мне знать.
— Я не передумаю.
— Тогда я буду вынужден придать обратную силу своему новому эдикту гораздо раньше, чем п-планировал.
Король ушел. Его посещение не прибавило радости, если не считать того, что оно развеяло тюремную скуку. После его ухода день снова стал тягостным. «Он просто угрожает или, действительно, может сделать такое с эдиктом? — думала фехтовальщица. — Надо будет узнать у Дервиля».
Дервиль появился после полудня. Он зашел справиться о состоянии маркизы де Шале, и на ее вопрос по поводу вольного обращения с эдиктом пожал плечами.
— Я не законник, а всего лишь начальник тюрьмы, но такого случая не припомню. У короля теперь новый советник, поэтому всего можно ожидать. Сегодня к вам придет комиссар по дознанию Поль Катрен. Спросите у него, сударыня.
Поль Катрен, средних лет мужчина в наглухо застегнутом камзоле, был дотошен, но не злобив, и не питал к подследственной неприязни, которую на каждом своем посещении показывал де Брук. Допрос производился в камере в присутствии писаря и охраны.
Женька спросила Катрена про обратную силу эдиктов.
— Это возможно только в особых случаях, сударыня, — сказал он.
— В каких?
— Если, например, существует угроза для жизни короля или этого требуют интересы государства.
— А мое дело?
— В вашей дуэли с графом д’Ольсино секунданты, если они сами не вступали в поединок, ответственности не несут и выступают, как свидетели. Во всяком случае, мне не давали никаких новых указаний.
В первый день дознания вопросы были простые и касались только подробностей случившейся дуэли. Ответы фехтовальщицы тщательно записывались и подтверждались ее подписью. Катрен вел себя с ней корректно, и эту корректность Женька принимала за человечность. Усыпленная ею, она держалась уверенно и пока не видела в следователе опасности. Ее больше беспокоила мысль об обратной силе эдикта, и теперь она думала о том, как предупредить де Санда и де Зенкура. «Закон — законом, — усмехнулась фехтовальщица, — а «интересы государства», конечно, превыше всего»
Неоригинальная мысль
Вечером к фехтовальщице опять зашел комендант. Он принес ей салфетки, которые она просила, и подал какой-то сверток.
— Что это?
— Пяльцы и канва для вышивок. Вот здесь, в футляре нитки и небольшие ножницы. Я взял у жены.
— Зачем?
— Вам здесь, наверное, скучно, сударыня?
Вышивкой Женька не увлекалась, но там, где от одной мысли о длинных пустых сутках можно было повеситься, годились и пяльцы. Кроме вышивки Дервиль принес новость о том, что три полена в день у нее останутся, несмотря на то, что будут и дорогие салфетки. Девушка взглянула на немолодого хозяина своей тюрьмы внимательней. Взгляд его теплился сочувствием, но сочувствием особым, поэтому она сказала довольно холодно:
— Не старайтесь так, сударь, я не продамся за вязанку дров.
— Вы ошибаетесь, сударыня, я только хотел облегчить вам условия, я ничего не буду требовать взамен.
— Разве так бывает?
— Я читал о таком в книгах… правда, давно, еще в юности.
До сочувствия Дервиля фехтовальщице не было никакого дела, но зато это крайне взволновало Огюста де Брука.
— Я не советовал бы вам ставить в неприятное положение господина Дервиля, сударыня. Общаясь с вами так часто, он скомпрометирует себя.
— Так это же он со мной общается, а не я с ним.
— Вы побуждаете его к этому, сударыня.
— Я никого не побуждаю. Господин Дервиль просто относится ко мне по-человечески.
— Здесь тюрьма, а не приют, вы заключенная, и должны довольствоваться тем же, что и другие.
— Вы только из-за этого не любите меня, господин де Брук?
— Не только. Я уверен, что вы по-настоящему опасны — вы дуэлируете, презрев всяческие законы, убили безоружного человека и, говорят, неподобающе хорошо владеете шпагой. Этот дар не должен принадлежать женщине, а если и принадлежит, то он дан ей не Богом!
— Оставьте меня в покое, сударь! Я убила не человека! Мне плевать, как вы ко мне относитесь, и кто дал мне этот дар! Уходите прочь! Я — заключенная, как вы сказали, и значит, имею право быть в камере одна!
Второй допрос Катрена дался фехтовальщице с трудом. Сначала все было довольно безобидно. Он спросил о причине дуэли, и девушка рассказала о преступлении графа, которое наблюдала в его доме. Катрен невозмутимо выслушал ее, а потом, когда писарь все записал, спросил:
— Как вы оказались у господина де Грана, сударыня?
— Случайно.
— В охотничьей резиденции короля нельзя оказаться случайно. Вы были знакомы с господином де Граном ранее?
— Нет, я… я заблудилась, когда выехала из города.
— На чем выехали? Верхом? В экипаже?
— Верхом. Вышел приказ короля о моем аресте, и мне нужно было срочно скрыться.
— Кто дал вам лошадь?
— Я схватила первую попавшуюся у коновязи и…
— У коновязи? У какой коновязи?
— Ну, там возле… я не помню название гостиницы.
Женька поняла, что начала вязнуть. Занятая войной с де Бруком, она не продумала ход предстоящего допроса, который теперь потянул за собой «дело Жозефины».
— Хорошо, — сказал Катрен, — я сам выясню название гостиницы, из которой вы так поспешно скрылись.
— Какое это имеет отношение к делу о дуэли, сударь?
— Может быть, самое прямое. Вас могли направить в поместье графа с целью убить его. Первый раз у вас это не вышло, и вы завершили начатое в Булонском лесу у павильона де Жанси.
— Вы что?
— Да. Завтра мы продолжим разговор.
Версия Катрена была ошибочной и, главное, опасной. Даже не доказав ее, он мог случайно выйти на «дело Жозефины» уже напрямую, чего больше всего боялась фехтовальщица.
После ухода следователя Женька уселась за вышивание. Она водила иглой, как придется, отчего нитяные узоры были похожи на рисунки больного ребенка.
Вечером Дервиль велел поставить в ее камеру воду и дать полотенце, более того, ей принесли довольно приличный ужин. Когда все ушли, девушка закуталась в свои одеяла и попыталась обдумать то, что она скажет завтра на новом допросе. «Наверняка, Катрен узнает, что я останавливалась в «Парнасе». Я могу сказать, что переехала в другую гостиницу. А если он поедет на Марну?… Что значит «если»? Он, наверняка, поедет!..» Тягостные мысли неожиданно прервал новый приход Дервиля. Он был один.
— Сударыня, вы еще не спите?
— Нет.
— Если хотите… я выведу вас на стену, — сказал он.
— Куда?
— Наверх, на стену, чтобы подышать воздухом.
— А солдаты?
— После десяти они сидят в дежурной.
— Вы не боитесь, что я сбегу?
— Это невозможно. Внизу и у ворот всегда дежурит охрана. Вот, накиньте мой плащ.
От прогулки Женька, конечно, не отказалась и направилась за Дервилем на одну из широких стен этой древней крепости.
Ночь выдалась пасмурной. Небо затянули тучи, и накрапывал дождь, но фехтовальщица и не требовала звезд. Она подставила холодным каплям лицо, словно хотела получить какое-то небесное благословение.
Чтобы скрасить возникшее молчание, Дервиль стал рассказывать о себе и о детях, особенно о младшем сыне, которого он любил больше других.
— Смелый мальчишка, ничего не боится! Хочет стать мореплавателем и уплыть в Америку.