— Да, мне уже намекнули.
— Тем более! Так что не теряйте из виду господина Дервиля, раз он имел несчастье попасться на крючок вашего дьявольского очарования!
— Вам тоже следует поберечься, Альбер.
— Мне? Чепуха! За меня скоро заплатят нужную сумму, и я выйду отсюда!
— Я говорю не об этом.
Женька рассказала об угрозе короля вернуть обратную силу новому эдикту.
— Он чего-то от вас хочет? — догадался де Зенкур.
— Да, одну услугу. За это он обещает новое имя и деньги.
— И что же вы не соглашаетесь?
— А вы бы согласились, если бы вам предложили стать палачом, Альбер?
— Ужели даже так, сударыня?
— Да.
— А-а, я, кажется, догадываюсь, чего от вас требуют.
— Что мне делать, Альбер?
— Это вы должны решить сами, Жано.
— Я уже решила. Когда выйдите отсюда, расскажите о новом эдикте де Санду.
Де Зенкур обещал, после чего они поговорили еще немного. Полчаса пролетели незаметно. В дверь стукнули, и Дервиль велел Женьке выходить.
— Прощайте, Альбер, — сказала она, пожав де Зенкуру руку.
— Почему «прощайте»?
— На всякий случай.
Они обнялись, и на этот раз Альбер не отстранялся.
— Ничего-ничего, когда вы сбежите, а за меня внесут деньги, мы постараемся провести время более интересно, — то ли шутя, то ли серьезно пообещал он.
— Альбер, я замужем.
— За кем? За этим вашим беглым маркизом? И вы еще верите в это?
Длина веревки
Понедельник следующей недели опять начался отвратительно. Катрен продолжал терзать девушку вопросами о таинственном помощнике. Женька держалась на том же, то есть, на непричастности своего помощника к истории с д’Ольсино и неприкосновенности своей личной жизни. В итоге, понимая, что дела ее не блестящи, девушка решила задать Катрену прямой вопрос:
— Я могу рассчитывать на оправдательный договор, сударь?
— Сомневаюсь, сударыня.
— Но граф д’Ольсино был преступником!
— Тогда вам нужно было заявить на него правосудию.
— Но я не могла!
— Почему?
— Как почему? Мне самой угрожал арест из-за де Жуа!
— Ну, вот видите! В чем же ваше отличие от графа д’Ольсино, сударыня?
— Что вы сравниваете? Какое-то отрезанное ухо и убитые дети!
— Возможно, граф когда-то начинал с того же самого. Завтра мы поговорим о Себастьяне де Барбю. Я уверен, что это тоже ваших рук дело.
Женька снова думала о побеге и, совершенно измучившись, решила все-таки сделать ставку на Дервиля и начать выстраивать мост к спасению на сваях его поздних чувств. Где-то рядом еще иногда раздавался тихий голос совести, но занятая мыслью, во что бы то ни стало вырваться из рук королевского правосудия, фехтовальщица его уже не слушала. Дерзкие проекты подстегивало и ее видение нового пути к мирному финалу. «Удачный побег, героиня соединяется с возлюбленным и уезжает в другую страну, — подумала она в одну из ночей. — Да, такой финал будет даже эффектней! Да-да, это то, что нужно!.. Вот только Дервиль… Ничего, я придумаю что-нибудь и для него».
Во время новой незаконной прогулки на стене фехтовальщица решилась и сказала коменданту:
— Я хочу… уйти отсюда, сударь.
— То есть, бежать?
— Да.
— Вы признались мне, потому что рассчитываете на мою помощь?
— Рассчитываю.
— Меня повесят, сударыня.
— Бегите со мной.
— С вами?
— Да… в Америку.
— Америка — это чудесно… — лицо Дервиля расправилось, посветлело. — Но у меня семья, сударыня.
— Уезжайте с семьей. Вы же говорили, что в Америке много земли и там живет ваш брат.
Дервиль совершенно смутился. Он посмотрел куда-то за невидимый в ночи горизонт, а Женька замерла, хорошо понимая, что любое слово сейчас, неправильно сказанное ею, мгновенно разрушит хрупкую конструкцию дерзких замыслов до основания.
Комендант помолчал, потом оторвал взгляд от невидимого горизонта и спросил:
— У вас уже есть план, сударыня?
— Да. Я хочу спуститься со стены по веревке.
— Это очень высоко.
— Я слезу, у меня сильные руки и тренированное тело.
— Да, тело…
— Главное, чтобы хватило длины веревки, и меня никто не видел.
— Что ж, там есть одно место со стороны старого рва. Стража туда не ходит. Осенью во рве всегда стоит вода. Потребуется помощник и деньги. Деньги я достану, а вот помощник…
— У меня есть такой человек. Я завтра напишу записку.
— Вы напишите ее сейчас.
— Сейчас?
— Да, в моей комнате, а утром… я провожу вас в камеру.
— Утром?.. — Женька усмехнулась. — Вы же говорил, что ничего не потребуете взамен.
— Речь теперь идет не о вязанке дров, сударыня, — чуть хриплым от волнения голосом произнес Дервиль. — Вы согласны?
— Я думала о вас лучше, сударь.
— Я сам думал о себе лучше, но я всего лишь комендант тюрьмы и мужчина, а не герой рыцарского романа. Простите, сударыня. Если вы не согласны, то просто забудем об этом разговоре. Я никому не скажу, о чем вы просили.
— … Мне надо подумать.
Дервиль кивнул, и девушка отошла в сторону, чтобы спокойно решить, что было для нее важнее — сохранить чистоту фехтовального колета или ту реальную плоть, которую он собой прикрывал. Одно ей стало в себе ясно — она больше не жалела Дервиля, и думала о нем только рассудком, будто решала какую-то отстраненную математическую задачу. Ей важно было освободиться от капкана, в который ее загнали, и это яростное желание напрочь вымарывало из алгоритма продуманных действий лишние эмоции, сантименты и чувства. Осознание всей тяжести своего положения помогло принять решение.
— Я согласна, сударь, — вернувшись к коменданту, холодно сказала фехтовальщица. — Идемте к вам. Я напишу записку, но останусь до утра только тогда, когда придет положительный ответ.
Дервиль склонил голову и почтительно поцеловал ее прохладную руку.
— Вы так юны, но так… великолепны, сударыня, — прошептал он.
Комендант провел девушку в свою комнату. Похожая на оазис свободной жизни в сумраке неволи, она выглядела по-домашнему, но Женька не обманывалась, чувствуя за шпалерами холодные непробиваемые стены. Комендант практически жил здесь, покидая Бастилию только два-три раза в неделю, поэтому в комнате находилась и кровать. Женька покосилась на ее тяжелый полог, потом села за стол и написала записку. Она писала де Ларме.
— Ответ господин де Ларме должен написать сразу, — сказала она коменданту. — И пусть припишет имя того, за счет кого он получил офицерскую должность.
— Зачем?
— А вдруг вы сами напишите мне ответ, сударь? Имя, о котором я говорю, знает только он и я.
— Вы предусмотрительны не по годам, сударыня.
Дервиль обещал выполнить все, как ему было сказано, спрятал записку под стельку сапога, а потом проводил девушку в камеру.
В эту ночь фехтовальщице снился ее безумный побег, опасное скольжение по веревке вдоль тюремной стены и внезапное падение в грязную воду старого рва… Проснувшись, она продолжала продумывать детали, и безумная затея казалась ей вполне осуществимой. Одно не устраивало в ней фехтовальщицу — близость с Дервилем. От этой мысли ее даже стало подташнивать, и она еле доужинала, хотя отсутствием аппетита не страдала.
Дервиль пришел около полуночи, но повел ее не на стену, а к себе. В комнате был накрыт стол, и горели свечи. Девушка остановилась и посмотрела на коменданта.
— Де Ларме согласен?
Комендант подал ответную записку. Там было только два слова «Воскресенье. Вандом».
— Господин де Ларме обещал достать веревку. Я пронесу ее, — сказал Дервиль. — Потом дам вам знать время побега и проведу на место. Здесь есть одно окно пониже. Господин де Ларме будет ждать вас внизу с сухой одеждой и лошадьми.
— А вы?
— Я выйду обыкновенно, через главные ворота. Там будет экипаж. Я сказал жене, что против меня плетется опасная интрига, и нам нужно будет уехать. Она плачет, но собирает вещи.
Дервиль взял из рук девушки записку и сжег ее на огоньке свечи. Когда пепел черным снегом упал на холодный пол, фехтовальщица посмотрела на коменданта.