Апдейт. Пишут, что советники Трампа опровергли встречу. Весну опровергли, креста на них нет.
Странные бывают сближения. Ровно год спустя, день в день, не помня ни про какой Mirabile futurum, я написал встречный текст на ту же тему.
К прекрасным созданиям, родившимся в 90-ые, никаких претензий у меня нет. Пусть думают про советскую власть все, что им угодно. Хотят видеть в ней "Летучую мышь", праздничный фейерверк, нескудеющий оливье, пусть видят. Это только проблема знаний, ну и каких-то умственных способностей, элементарных, впрочем, - не дал их Господь, как за то судить? А вот ностальгирующие старперы, коммунизм пережившие, куда дели, где похоронили свои воспоминания?
В юности у меня был приятель, который подолгу жил в Доме творчества, убогом, по нынешним понятиям, но сосны, Комарово, ветер с моря, я часто к нему ездил, утром мы шли завтракать, а над входом в столовую висела перетяжка: "Мир без войн и разрухи - вот идеал социализма" И подпись: Л.И. Брежнев. Тут как раз началась чехарда, Брежнев умер, но не пропадать же добру, жаль перетяжку, подпись замазали и сверху начертали: Ю.В. Андропов. Вскоре Андропов умер, и на перетяжке образовался К.У. Черненко. Потом, понятное дело, возник М.С. Горбачев: цитата, как красное знамя, переходила от вождя к вождю. Но все уже пахло весною, впору было жадно дышать и даже двигаться, и какой-то остроумец, входя в столовую, громко и свободолюбиво произнес: "Мир без воспоминаний - вот идеал социализма". Тридцать лет с тех пор прошло. Мир без воспоминаний рулит, как прежде.
А вот про "Войну и мир" Бондарчука из статьи, написанной мною для "Русского телеграфа" в 1998 году.
Бондарчука нынче принято мерсикать как символ кинематографа, который мы потеряли, но перед Львом Толстым это делать совестно. В фильме получились батальные сцены (народ красиво бегает врассыпную), да, пожалуй, мебель - павловская, александровская, любовно собранная по мосфильмовским складам и смело вывезенная из Архангельского и Кускова. Статуарная Элен Безухова в исполнении Скобцевой вышла бодрой, пусть и оплывшей, старушкой, Амалией Карловной, Гороховая, третий двор направо, будет вывеска "Шляпы". Долохов-Ефремов - водитель-дальнобойщик, тоже оплывший, но ничуть не бодрый, с тоской в глазах, потому что уже несколько дней крепится перед ответственной дорогой.
Элен и Долохов - это главное для экранизации, претендующей на аутентичность. Не в том смысле, что они главные герои; герои они, как известно, второстепенные, а в том смысле, что второстепенное становится главным, коли речь идет об амбициозной реконструкции. Таковы правила игры. Это Пьер, Андрей, Наташа, даже княжна Марья могут быть какими угодно, на то вольная режиссерская воля, тут трактовка, концепция и проч. важный вздор оправдан по определению, но Долохов и Элен - общие места эпохи - неизменяемы, как мебель. Они и есть время и место действия. Проблема всех реконструкций всегда в одном: сто пятьдесят минувших лет подвластны только гению, да и то с оговорками, их не жук чихнул.
Бондарчук не гений и волей-неволей снимает другое время с другим действием, то, что еще можно поймать в начале шестидесятых и что уже смотрится доступно ностальгически как полу-музей, полу-мираж - свою Элен и своего Долохова, уходящую мещанско-пролетарскую, слободскую прелесть, наконец-то чисто отмытую, но за какие-то грехи костюмированную и сосланную на полтора века назад. Четырехсерийная картина "Война и мир", конечно же, не дворянский, не московско-петербургский, а советский номенклатурный эпос - Толстой как пра-Шолохов.
Не послал Господь тогда Звягинцеву "Оскара", он бы чуть-чуть продлил жизнь его фильму. А так два года прошло, и никто не помнит ничего: "Левиафан"? - какой такой "Левиафан"? Все-таки в искусстве должно быть искусство, а общественно-важные события пусть отражаются в газете, этот волшебный фонарь для того и придуман.
детства помните сочельник,
Этот детский день из дней?
Пахнет смолкой свежий ельник
Из незапертых сеней.
Все звонят из лавок люди,
Нянька ходит часто вниз,
А на кухне в плоском блюде
Разварной миндальный рис.
Солнце яблоком сгорает
За узором льдистых лап.
Мама вещи прибирает
Да скрипит заветный шкап.
В зале все необычайно,
Не пускают никого,
Ах, условленная тайна!
Все — известно, все ново!
Тянет новая матроска,
Морщит в плечиках она.
В двери светлая полоска