Вот жуткая и совершенно завораживающая картина «Женщина у окна машет девочке». Написал ее голландец Якоб Врель в 1650-ые годы, он тогда жил в Дельфте, что сразу видно. И Питер де Хох виден, и Вермеер. Но там, где у них божественное равновесие, вместо "Женщины, взвешивающей золото" Хоха и "Женщины, держащей весы" Вермеера - женщина, припавшая к решетке, криво, косо, как вышло, чтобы разглядеть. Божественное равновесие не обретается и даже не ищется, тут пустота белого цвета, белого света и мира, который заваливается, как стул. Мир этот держит только решетка, она центр композиции, да окаймляющий ее занавес, железный - и кажется, что в самом прямом смысле. За решеткой девочка, которая умерла, которую отняли у женщины, которой когда-то эта женщина была, душа ее, все версии принимаются. В любом случае изображенная на картине встреча исполнена космического отчаяния - такая экзистенциальная безысходность модернизма в золотом голландском веке.
Мосизбирком шлет докучные смски: "Ваш голос важен! Вам решать, каким должно быть будущее Москвы". Пиарщиков, такое сочинивших, - на мыло: реклама не может быть стопроцентно лживой. Хотя бы статистическую погрешность для правды надо оставлять, друзья. А тут все знают, кто станет мэром, и нет даже миллионной доли вероятности, что избран будет другой. К тому же эти другие никому не ведомы и ни для чего не нужны. Зачем же тогда отрывать от дивана свой жирный зад? Тут в полемике мне на это ответили: для истории, любое действие лучше бездействия; от действия хоть что-то остается. И напомнили, что даже при советской власти настоящие граждане портили на выборах бюллетень и писали в нем проклятия, а сравнительно недавно "Мемориал" или кто-то еще эти проклятия бережно собрал и любовно издал: не пропадет ваш скорбный труд и дум высокое стремленье. Мне нечего было возразить: вот он, реальный мотив - пойти на выборы, взять бюллетень, начертать в нем хуй-хуй-хуй и опустить послание в урну. И через 30 лет его раскопают в открывшихся архивах, соединят с другими такими же и торжественно издадут книгу. И, как нашел я друга в поколенье, читателя найду в потомстве я.
"О фильме Авдотьи Смирновой… Как уже задолбали с этой «Дуней», какая она вам всем Дуня! Так можно было ее называть в молодые журналистские времена. Фильмы снимает совсем другой человек. Так вот, о фильме Авдотьи Смирновой «История одного назначения» будут писать много и комплиментарно, потому что это не просто ее лучшая работа, но, вероятно, главная картина этого года, урожайного для хорошего кино, как и положено в застой...
«Дисней», взявшийся ее прокатывать, доказал интуицию: кто-то пойдет смотреть костюмную мелодраму из графской жизни (там это есть), кто-то — политическую картину с прямыми и неизбежными аналогиями, кто-то — историческую трагедию, хотя назвать этот фильм историческим — почти как записать «Трудно быть богом» Германа в кинофантастику. Кого-то привлекут имена, потому что постановщик «Садового кольца» Алексей Смирнов сыграл тут грандиозную главную роль, его отец Андрей Смирнов — грандиозную второстепенную, а Евгений Харитонов с Ириной Горбачевой изобразили самую обаятельную пару Толстых, хотя тут есть из чего выбирать. Вспомнить хоть Пламмера и Миррен в «Последнем воскресенье» или чету Герасимов — Макарова в «Льве Толстом» 1984 года...
Нет смысла подробно разбирать, «как это сделано», как действие искусно тормозится в начале и ускоряется к финалу, как режиссер осовременивает речь и пластику, как он работает с актерами и т. д... «История…» — не просто хорошее кино, это важное концептуальное высказывание, которое мы и попытаемся прочесть...
В России единственное, что имеет смысл, — это писать шедевры либо снимать «Историю одного назначения», потому что фильм, в общем, про две инициации. Одну проходит поручик Колокольцев: пока ты не поучаствовал в казни — не быть тебе командиром любого уровня. А другую — Лев Толстой: пока ты не поучаствовал в жертвоприношении агнца хотя бы как его адвокат, пока не прошел через чувство вины, бессилия и омерзения, — не стать тебе писателем сверхмасштаба; ужасно, но так. И обращение современного русского искусства к образу Толстого — очень симптоматично. Как Фунт, Толстой сидел (в комнате под сводами) при четырех царях. При Николае I Палкине он написал «Детство», при Александре II Освободителе — «Войну и мир», при Александре III Подморозителе — «Смерть Ивана Ильича» и первую половину «Воскресения», при Николае II Кровавом — «Отца Сергия» и «Хаджи Мурата». И это самое ценное, что осталось от упомянутых четверых.