Нет, на союз этот будущий толкнул Петра не обаятельный Август, не его страстные речи, а обстоятельства. Антитурецкий союз разваливался, и надо было искать других союзников, другую опору и менять даже направление интересов: «с зюйда на норд», как выразился сам Петр. Август просто подвернулся в нужное время и угадал и угодил сокровенным мыслям царственного друга.
Проведя с королем три дня и несколько отдохнув душой, Петр поехал на Замостье, где пани Подскарбная, польщенная приездом высокого гостя, устроила торжественный обед, на котором к Петру подсел папский нунций {87} и стал хлопотать о свободном проезде через Россию католических миссионеров в Китай.
— Пожалуйста, — великодушно разрешил Петр, — но только чтоб среди этих католиков не было французов.
Не мог Петр забыть французские интриги в Польше {88}, да и в Голландии не мог забыть и простить так просто.
В Томашеве он посетил католическое богослужение и охотно принял благословение от священника Воты, которого знал еще по Москве.
— Ваше величество, — сказал Вота, — я надеюсь, что вы с королем Польши наконец-то прикончите Турцию.
На что Петр отшутился:
— Шкуру медведя, святой отец, делят лишь после убиения медведя.
В Брест-Литовске Петр остановился у виленской кастелянши, куда явился некий прелат {89} Залевский, представиться царю и побеседовать с ним.
— Что-то на меня католики налетели, как мухи на мед, — проворчал Петр.
— Небось в свою веру хотят тебя, — хихикнул Меншиков.
Но Залевский, в отличие от осторожных Воты и нунция, решил сразу брать быка за рога.
— Если вы истинно верующий, государь, то должны наконец признать, что Греческая церковь схизматическая {90}.
Петр мгновенно изменился в лице и молвил негромко, но внятно:
— Монсеньор, благодарите Бога, что вы сие молвили не в России, там бы за это поплатились головой. И далее я не желаю с вами разговаривать. Оставьте нас.
Залевский разинул рот от удивления, пришлось Меншикову указать ему на дверь:
— Не понял, что ли, монсеньор? Отчаливай.
Наконец-то въехали в Россию, и Петр стал все более и более смуреть. После Смоленска даже Меншиков не решался прерывать размышления своего спутника, потому как рядом сидел уже не бесшабашный бомбардир или капитан, а царь всея Руси, самодержец и повелитель. И, видно, тяжелые, недобрые мысли ворочались в его голове.
Москва ждала его и боялась, догадывалась, с чем едет самодержец, что везет в сердце своем.
Лишь когда засияла в августовской дымке золотая голова Ивана Великого, разомкнул царь уста, сказал с горечью:
— Уезжал от крови и ворочаюсь к ней же. Эх, Русь!
И Меншиков понял: грядет розыск.
Глава десятая
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Въехал Борис Петрович в Москву морозным утром 10 февраля 1699 года, когда расправа над восставшими стрельцами близилась к окончанию. Столица давно не видела таких массовых казней. Тысяча пятьсот девяносто восемь стрельцов поплатились жизнями за свое возмущение. Отлетали головы сотнями, тупился топор от столь жаркой работы, точили и снова пускали в дело. Палачи умаивались от стонов и слез казнимых и их жен, по-волчьи завывавших на улицах Москвы. Иногда и сам царь, умевший хорошо держать топор, помогал палачам, мало того, привлекал и ближних бояр к этому страшному делу. Не все годны были на такое. Федор Матвеевич Апраксин, добрейшая душа, категорически заявил:
— Уволь, государь, я ведь не кат {91}.
— А я — кат?! — ощерился по-звериному Петр, но все же простил упрямца. Из-за того, что любил, ну и из-за того, что Апраксин как-никак ему родней доводился, его сестра была за старшим братом царя, Федором.
Но Меншиков! Вот кого и уговаривать не надо было. Даже в отрубании голов преуспел. Наливаясь вечером вином в доме Лефорта, похвалялся:
— Ноне двадцать штук оттяпал. Ни разу не промахнулся. Во!
Кого волокли на плаху, а кого и в петлю. Перед окнами кельи царевны Софьи Алексеевны повесили шестерых стрельцов для устрашения монахини Сусанны, так наречена была царевна после насильного пострижения и навечно заперта в монастыре. Снимать повешенных было не велено.
— Пусть любуется, змея, на свое деяние, — сказал Петр, убежденный в том, что именно она — его сестра — подвигла стрельцов на бунт.
Вот в такую Москву, залитую кровью и слезами, въехал Борис Петрович со своими спутниками. Хотел он явиться во дворец на следующий день, но уже ввечеру примчался от царя посыльный: «Извольте к государю».