Однако, когда плоты приблизились к крепости и начали приставать к ней, со стены были выброшены сразу три белых флага и забил барабан к сдаче.
— Сразу бы так, дураки! — проворчал Шереметев, хотя и был доволен столь легкой победой.
Было приказано выйти из крепости не только гарнизону, который оказался не столь велик, но и всем жителям, поскольку предстояло взорвать цитадель.
— Жалко, — сказал Мещерский. — Экая красота!
— Взрываем, князь Иван, чтобы второй раз не брать, — отвечал Борис Петрович. — Чтоб если воротится Карл XII, ему негде б было и переночевать.
— Да понимаю я, для чего мы их уничтожаем, Борис Петрович, но все равно жалко, ведь труд человеческий.
Для вывода гарнизона и жителей устроили наплавной мост из плотов, некоторые переплывали на лодках, сохранившихся в немалом количестве в городе. Каждый тащил все, что мог: мешки, узлы, корзины, подушки, шубы. Солдат тут же на берегу разоружали, сбивали в отдельные команды. Шум, крик, плач стояли окрест.
Казаки бесцеремонно отбирали у горожан вещи, понравившиеся им, припугивая несчастных: «Тебе все равно не понадобится».
К шатру Шереметева явился взволнованный старик священник.
— Ваше высокопревосходительство, ваше высокопревосходительство, я мариенбургский пастор Глюк, проявите милость и благородство, ради Христа.
— Что стряслось? — нахмурился Шереметев.
— Мою воспитанницу… Она только что из-под венца… Ее казак схватил… проявите великодушие…
— Авдей! — повернулся Шереметев к денщику. — Ступай разберись, помоги святому отцу.
Донцов отправился за пастором, тот, торопясь, продолжал лепетать:
— Она мастерица, она все умеет… Варить… Стирать… Вязать. Пожалуйста, заберите ее от казака к его превосходительству поварихой, прачкой, служанкой.
— Не суетись, отче, — успокаивал Донцов. — Раз девка умелая, заберем.
Девушка сидела на телеге на каком-то тряпье и плакала. Плакала беззвучно, крупные слезы горошинами катились по щекам.
— Вот, вот она, — указал пастор Донцову.
При виде чернобровой красавицы что-то теплое шевельнулось в зачерствевшем сердце Авдея, он взял ее за подбородок, заглянул в черные глаза, спросил ласково:
— О чем плачешь, красавица?
— А ну, не лапай чужое! — явился словно из-под земли казак. — То моя добыча.
Он был ростом едва ли по плечо Донцову. Авдей обернулся к нему:
— Ты что, ее с бою брал?
— Как бы ни брал, она моя. Я ее первый узрел.
— Вперед тебя ее узрел фельдмаршал, дура.
— То не по праву, то не по праву! — закричал казак. — Братцы, это же грабеж, — пытался он привлечь внимание своих товарищей.
— Чего вережжишь? Ты ее на дуване [8] получил? А?
— Какой дуван? Какой дуван? Я ее первый полонил.
От соседнего воза кто-то посоветовал:
— Отчепись, Федьша, от греха. Аль в петлю захотел?
— Вот именно, — сказал Донцов, беря девушку за руку. — Идем, красавица.
— Ее Мартой звать {147}, — подсказал пастор.
Девушка слезла с телеги, покорно пошла за Донцовым. Пастор шел рядом, что-то быстро говоря ей по-шведски. Перед Донцовым оправдывался:
— Она плохо понимает по-русски.
— Выучится. Русский — не турский, мигом натореет. Верно, Марта?
— Вьерна, — наконец улыбнувшись, старательно повторила девушка.
— Во, видал, а ты говоришь — не понимает.
Так в обслуге фельдмаршала Шереметева появилась молодая прачка Марта.
Шереметев прямо от Мариенбурга писал царю письмо: «Чиню тебе известие, что Всесильный Бог и Святая Богоматерь желание твое исполнили: больше того, неприятельской земли разорять нечего, все разорили и запустошили без остатку, и от Риги возвратились загонные люди {148} в 25 верстах и до самой польской границы, и только осталось целого места Пернов и Колывань. Пошлю в разные стороны калмыков и казаков для конфузии неприятеля. Прибыло мне печали: где мне деть взятый полон? Тюрьмы полны, пленные сердятся, чтобы какие хитрости не учинили: пороху в погребах бы не зажгли? Так же от тесноты не почали бы мереть? И денег на корм много исходит, а провожатых до Москвы одного полку мало. Вели мне об них указ учинить… Августа 31 числа пойду к Пскову, быть тут стало невозможно, вконец изнужились крайне, обесхлебели, обезлошадели и отяготились полоном и скотом, и пушки везти стало не на чем: новых подвод взять стало неоткуда, а в Пскове нет».
А семнадцатилетняя прачка Марта, целыми днями трудясь неустанно то у корыта, то у огня, то с иглой и починкой, ночью плакала тихонько и, если это замечал пастор, жалилась ему: