— Здесь навроде амбар стоял. Куда делся?
— Так сгнил же он, боярин, на дрова пошел.
— Эх, хозяева… — ворчал боярин.
Пришел в мыльню париться, удивился:
— Полок-от вроде опустился.
— Верно, Борис Петрович, угадал, — осклабился Ермилка-лакей. — Еще боярыня-покойница опустить велела.
— Зачем?
— Да, парясь, осклизнулась, до пола высоко-далеко показалось. Едва кости не переломала.
— Какой же теперь пар на такой низине!.. — ворчал боярин, взбираясь на полок. — Бздани там.
Ермилка плеснул ковш воды на каменку, взвился горячий пар к потолку.
— Ну вот, — сидя на полке, возмущался Борис Петрович, — голову токо и хватает, а задница холодная. Чего скалишься, дурак? Почему водой бздаешь? Где квас?
— Так не приказывали, — оправдывался Ермилка.
— Небось в нужнике портки сымать тоже не приказывают, а сымаешь же, не кладешь в штаны.
Ермилка ухахатывался, но молча корчился, боясь рассердить хозяина. Но тот замечал все.
— Э-э, смеху-те. Бери веник, жеребец, починай.
Под веником березовым помягчел боярин. Вспомнив про квас, невольно вспомнил и Алешку Курбатова. Уж тот бы не забыл про квас, ему не надо было приказывать. Спросил Ермилку:
— Алешку-то видаете?
— Какого, Борис Петрович?
— Ну какого? Курбатова.
— О-о, он уж ныне не Алешка, Борис Петрович, а Алексей Александрович, его ныне рукой не достигнешь. Дьяк. Каменный дом. Пешки уж и не ходит, все в коляске, свои лакеи бегают. Прибыльщик, говорят, у государя. Морду отъел — за три дни не обежишь.
— Прибыльщик, — с оттенком небрежения повторил Борис Петрович. — До-олжно-ость.
— Не скажите, боярин. Пред ним иные и знатные на цыпках ходють.
«Ну, от меня не дождется, — подумал Шереметев. — Не хватало, чтоб я пред своим лакеем тянулся». Но вслух не сказал, посчитав недостойным перед Ермилкой выситься. Где-то в глубине души осуждал Борис Петрович царя, что так запросто из людишек подлых подымает он вверх вдруг какого-нибудь мужика, ставя его над родовитыми, знатными князьями, боярами. Что Алешка? Вон Шафирова возьми, подлетел ввысь из каких-то приказчиков. Всего-то и достоинства: языки чужеземные ведает. Экая заслуга. Огорчительно Борису Петровичу видеть сие. Ему, представителю старинного боярского рода, ведущего свою родословную с XIV века {157}, приходится теперь улыбаться, а то и руку жать какому-нибудь рабу вчерашнему, а то и за здоровье его подлое пити. Огорчительно. Но сказать об этом не моги. Не то время. Вмиг в опалу угодишь у государя. Уж лучше помолчать.
Из предбанника турнул-таки Ермилку за квасом. Сидел на лавке, попивая квасок, блаженствовал. Тихо-то как, где-то под полком булькают редкие капли, хорошо на душе у фельдмаршала. Давно в такой тиши не сиживал. Думал неспешно: «Надо бы государю показаться завтрева. А куда спешить? Можно и послезавтрева, а то лепш и через неделю».
Однако не вышло, как думалось. Чуть свет из Кремля посыльный явился: «Пожалуйте к государю».
— Во. Уже… — вздохнул фельдмаршал, однако в глубине души доволен: не может без него обойтись государь-то. Не может.
Призвал Миньку, тот побрил боярина. Приоделся Борис Петрович в чистое, даже жабо напялил, повесил обе кавалерии — Мальтийскую и Андрея Первозванного. Во всем блеске явился перед царем. Тот сам пошел навстречу и, согласно своему указу, приветствовал:
— С Новым годом, Борис Петрович, с новым счастьем!
— С Новым годом, государь!
Обнялись, поцеловались.
— Что ж сразу не доложился, как в Москву явился?
— Так решил грязь с себя соскрести, государь. Что ж, с немытым-то рылом к тебе?
— Ну ладно, коли так. Кого за себя оставил?
— Князя Мещерского.
— Ты ж жалился, что у него болезнь сухотная.
— Так не с кого выбирать-то, государь. Новиков стар, Львов давно уж не лев, Жданову и полк доверить страшно, не то что армию.
— Приискивай молодых, Борис Петрович. Ты, чай, генерал-фельдмаршал ныне. А я утвержу. Сына двигай, он же неплохо себя в деле показал.
— Неплохо. Считай, с него у нас и победы пошли, с его набега, с Мишкиного.
— Вот видишь. В вашей-то фамилии сколь добрых полководцев было, не ломай традицию. Я что тебя звал-то, Борис Петрович. Не токо поздоровкаться, но и посоветоваться. Проходи вот к карте.
Шереметев прошел к рабочему столу царя, на котором развернута была карта Балтийского побережья. Петр закурил трубку, пустил дым.
— Вот Ниеншанц {158}, — ткнул Петр концом трубки в устье Невы. — Когда мыслишь взять эту крепость?